Бал шутов

Нет, не туда, в ту страну — он хотел вернуться в пятидесятые годы. В 56–ой, в 59–й. Цифра «пять» его привлекала. Она проясняла его. Душа озарялась солнцем, голубой горизонт вставал перед глазами.

Если б можно было уехать в страну, где были сейчас пятидесятые годы… Ему было одиноко.

«Может, это от того, что я изгнанник?», — думал он.

И сам отвечал.

«Чего жаловаться. Все мы изгнанники. Из рая…»

Соколу все осточертело. Несколько дней он пил. Затем вдруг поехал в театр…

На сцене шла «Трехгрошовая опера» Бертольда Брехта.

Мекки — нож пел свои страшные куплеты.

Проститутки голосили и повиливали бедрами.

И вдруг в этом борделе на берегу Темзы появился Владимир Ильич. Ленин шел не торопясь, немного подпрыгивая, в своей знаменитой кепочке, заложив руки за жилетку и лукаво поглядывая на проституток.

Зал взорвался аплодисментами — как и всегда, когда на сцене появлялся вождь революции.

Пусть даже и в бардаке.

Он двигался от задника к авансцене, подмигивая проституткам и пощупывая их.

— Негасиво, — картавил он, — негогошо.

От стыда, от ужаса происходящего, а, может, и от близости вождя проститутки начали спешно напяливать на себя что попало, а Мекки чуть не проглотил свой знаменитый нож.

Зал смолк, ошеломленый столь легкомысленным поведением Владимира Ильича, а также вопросом — как он забрел в этот бордель?

А вождь революции и не думал отвечать. В абсолютной тишине он приблизился к рампе, выбросил вперед правую руку и страстно и пламенно выкрикнул в зал.

— Товагищи! — прокартавил он. — Социагистическая гевалюция, о котогой столько говогили большевики — провалилась!..

Зрители онемели и с надеждой смотрели на запасной выход.

Владимир Ильич потер сократовский лоб.

— Пгошу почтить ее память вставанием, — попросил он.

Все стали переглядываться, как бы ищя помощи друг у друга, а затем, как один, в едином порыве, встали.

Как‑никак, это был призыв вождя.

— Смело товагищи в ногу… — затянул он.

-..гудью окгепнем в богбе, — почему‑то картавя, подхватил зал…

Кулисы были потрясены. Главный принимал сердечное.

Борис стремительно шел по театральному коридору.

Он был заполнен перепуганными актерами, пожарниками, проститутками, режиссерами, Мекки — Ножом, секретарем парторганизации, мастерами по свету и звуку.

— Догогу вождю геволюции! — шумел Борис, и все в страхе расступались. К нему бросились секретарь и Главный.

— Что вы наделали? — спросил секретарь. — К чему вы идете?!!

— К воогуженному восстанию, — пламенно выкрикнул Владимир Ильич.

— Ты сдурел, — пропищал Главный, — одумайся! Что, наконец, происходит?

— Социалистическое отечество в опасности! — объяснил Борис, отодвинув Главного и вошел в грим — уборную.

За его столиком сидел Борщ. Борис ничуть не удивился.

— Ну, — спросил он, — сейчас я уже заслужил тюрьму или нет?!!

Майор даже не колебался.

— Заслужили, — недовольно ответил он.

— Так чего вы ждете?..

Невесть откуда появились два битюга, заломив ему руки, потащили его, на глазах всей труппы, к черному воронку.

— Вся власть Советам! — только и успел выкрикнуть Владимир Ильич…

Он кричал этот лозунг и в машине, по всему пути следования.

Прохожие узнавали ленинские интонации, в испуге оглядывались…

Так его и везли, неразгримированного, словно арестованного царской охранкой.

А затем втолкнули в большую ярко освещенную комнату. От обилия света Владимир Ильич даже зажмурился. Висела люстра и хрустальные бра, стояли красные кожаные кресла и огромный письменный стол, полки с великолепной коллекцией книг, стереосистема, японский транзистор, телевизор с видеомагнитофоном и фрукты в вазах.

Борис расстроился.

— Опять, — сказал он, — а когда ж тюрьма?

— Это тюрьма, — елейно улыбнулся один из битюгов.

Со временем Леви начал чувствовать, что, живя в Женеве, он начинает подсыхать.

У него начали атрофироваться чувства, пропали энтузиазм, азарт. Было безденежно и скучно. Какого‑то элемента нехватало ему в этом воздухе. Какого‑то витамина недоставало на этих берегах.

Ему казалось, что он жил в банке. Они стояли вокруг, а «Швейцарский кредит» заслонял ему вид на Монблан, как когда‑то торс мадам Штирмер.

Корреспонденция у него тоже была банковской.

Банки наперебой приглашали его открыть счета, причем на выгодных условиях.

Особенно настаивал «Народный банк».

Это сочетание всегда как‑то коробило Леви. Ему казалось, что в банке действительно народном не должно было быть ни «су».

А в этом народном, судя по всему, было больше.

И он давал высокий процент.

Но Леви почему‑то колебался.

Вокруг были деньги и чистый воздух.

Видимо, действительно, деньги не пахли.

Хотя сам Леви этого все еще подтвердить не мог. До сих пор у него не было ни обоняния, ни денег…

И ни хорошего настроения — что самое страшное.

Разговор с шефом его несколько задел.

«Да, я не христианин, — думал он, — а кто же? Разве я еврей? Зачем я сюда приехал? Что я тут делаю?»

Он стал вспоминать, и вдруг имя Иегуды Галеви прожгло его мозг.

— Боже! Я ведь совсем забыл о нем!

Его это поразило. Он достал чемодан и вынул оттуда портрет Иегуды. Галеви несколько постарел, осунулся, казалось, что и ему здесь скучно и неуютно.