Бал жертв

Публикола поместился под бочкой и открыл кран. Он пил и пил — так долго, что наконец приметил, что пьян. Трепещущею рукою закрыл он кран, потом хотел встать и идти, но ноги отказывались ему служить, потом, становясь все более философом, он сделал размышление, что сон — друг человека и что, когда спишь, не нужно видеть. Затем он задул свечу, и в погребе сделалась темнота. Через десять минут, лежа на спине, Публикола храпел. Но записные пьяницы никогда не бывають пьяны долго. Через четыре часа Публикола проснулся, холодный воздух дул ему в лицо, луч света следовал за воздухом. Погреб имел узкую отдушину наравне с землею; в эту-то отдушину врывался зимний ветер и тот светлый лунный луч, который так сердил Машфера.

Публикола встал, подошел к отдушине, приподнялся на цыпочки и посмотрел: отдушина выходила на двор, и Публикола, у которого были зоркие глаза, приметил, что двор полон людей; особенно одна лошадь привлекла его внимание; люди с ружьями окружали ее. На этой лошади была корзина, колебания которой заставили бы отгадать, что в ней лежит живое существо, даже если бы не слышались заглушаемые стенания, невнятные звуки, обнаруживавшие сильное бешенство. Публикола, у которого был тонкий слух, узнал голос Солероля, заглушаемый кляпом. Первым движением Публиколы было вскрикнуть, но этот крик был так слаб, что он не вышел из погреба, и вооруженные люди, окружавшие лошадь, не слыхали его. Второе движение было более обдуманное и внушено благоразумием и здравым смыслом. Публикола сказал себе: «Я заперт, и мне будет трудно выбить дверь погреба… Потом, если мне и удалось бы, что могу я сделать один против всех этих людей, вооруженных с головы до ног? Я дам себя убить за генерала совершенно понапрасну. Лучше остаться спокойным…»

И с этим рассуждением, исполненным благоразумия, Публикола не пошевелился. Только оставаясь неподвижно у отдушины, он внимательно рассматривал и слушал. Он слышал, как Машфер отдавал последние приказания Брюле, которого сделал губернатором Солэйского замка; потом он видел, как небольшая группа вышла из замка и увела пленника, бригадного начальника Солероля. Тогда Публикола сказал себе:

— Я не понимал вчера, почему Брюле, который был предан нам, убил Сцеволу, хотел убить Солероля. Теперь понимаю: Брюле был подкуплен роялистами. Надо посмотреть…

За этим размышлением Публикола, руководимый лунным лучом, воротился к бочке вина, а потом лег спать. Публикола не ужинал, но известно, что пьяницы никогда не бывают голодны, в силу пословицы, которая служит под пару пословице: «Кто спит, тот обедает» — «Кто пьет, тому не нужно есть».

Между тем как Публикола высыпался во второй раз, ночь прошла, настало утро, и приехал Курций с национальной милицией и жандармами. Известно, как хитрый крестьянин выдал Курция за сумасшедшего.

Когда Жан Бернен вывел из Солэя национальную армию и жандармов, Брюле, велевший связать Курция и запереть его в погреб, вспомнил о Публиколе и сказал Зайцу:

— Пойдем со мной!

— Куда? — спросил мальчик.

— Посмотреть, что сделалось с Публиколой.

Заяц зажег толстую свечу, находившуюся в передней у входа в погреб, и сказал Брюле:

— Вы два раза сделали большую неосторожность, папаша.

— Какую?

— Не взяли вашего оружия.

— Ах! Это правда! Но этого уже со мною не случится.

Он взял свое ружье. У Зайца со вчерашнего дня ружье висело на перевязи; только теперь он взвел курок. Брюле сошел первый с ключом от погреба. Заяц нес свечу и освещал лестницу. У двери погреба, служившего тюрьмою Публиколе, Брюле прислушался: слышалось громкое храпение.

— Он спит, — сказал Брюле.

Фермер взял ружье в руку и осторожно отворил дверь, в то же время Заяц направил вперед свечу, но храпение продолжалось. Тогда отец и сын его приметили Публиколу, лежавшего на спине; ноги и руки его были по-прежнему крепко связаны.

— Хорошо, — сказал Брюле, которому не пришло в голову осмотреть веревки, — он, верно, был пьян вчера вечером и теперь просыпает хмель.

— Вы сюда посадите Курция? — спросил Заяц.

— Разумеется.

— Зачем?

— Они будут беседовать между собой, — с насмешкой сказал Брюле.

По приказанию отца Заяц воротился наверх, и два солэйских лакея схватили Курция, который ругался и кричал, и спустили его в погреб. Но крики Курция не разбудили Публиколу.

— Берегись, гражданин! — сказал Брюле Курцию. — Ты разбудишь твоего товарища.

Положив его рядом с Публиколой, Брюле вышел из погреба, запер дверь и положил ключ в карман.

— Теперь, — сказал он Зайцу, — мы с тобой закусим и выпьем.

— Как скажете, — отвечал Заяц.

Они прошли в столовую. Доверие, которое Машфер оказал Брюле и его сыну, произвело странное впечатление на людей замка, по большей части прежних служителей дома де Верньер, заклятых врагов Солероля и преданных его жене. Между ними был старик, по имени Клеман, бывший камердинером покойного маркиза. Клеман немного из трусости, а немного из преданности к Элен де Верньер остался в Солэе и сохранил некоторую власть над слугами. Между тем как Брюле и Заяц запирали Курция в погреб, где спал пьяный Публикола, Клеман говорил таким образом с людьми замка: