Балабанов. Перекрестки

Если говорить по сути дела, то все действие фильма от начала до конца – приговор, выносимый автором новейшей российской государственности: дело даже не в том, что в кресле с видом на Кремль оказывается вчерашний бандит, а в том, что это субъект, изначально поставивший на «технику безопасности», гарантирующую ему выживание в любой ситуации. Вспомните слова Кабана: «Всё стреляете? Сейчас дела по-другому делают, езжайте в Москву…». Игра в «жмурки», но с помощью пуленепробиваемой папки, – что это, как не знак радикальной антиутопии? Знак того, что в «лихие девяностые» сумел преуспеть и, главное, выйти в «стабильные нулевые» лишь тот, кто изначально играл не по правилам, предпочитая экзистенциальной подлинности инстинкт самосохранения, – и поэтому главной ценностью в итоге должна стать стабильность любой ценой (то есть теперь уже игра «по правилам» – разумеется, прежде всего для всех остальных).

В концептуальном плане можно говорить о подмене политического по своей сути принципа игры и ее правила – полицейским принципом управления и закона. Так, Жан Бодрийяр в «Соблазне» (в разделе «Политическая судьба соблазна») принципиально противопоставляет (обычно синонимичные) понятия правила и закона, указывая при этом на шулерское происхождение закона:

«Если бы игра имела какую бы то ни было цель или вообще финальность, тогда единственным истинным игроком оказался бы шулер. В трансгрессии закона, возможно, и есть какое-то очарование – но ничего подобного нет в факте жульничества, в факте трансгрессии правила. Шулер, впрочем, и не совершает никакого преступления, поскольку игра не является системой запретов, а значит, нет и черты, которую можно было бы переступить. Правило нельзя „преступить“, его можно лишь не соблюсти. Но несоблюдение правила не приводит к состоянию трансгрессии – оно попросту отбрасывает вас под пяту закона.

Так происходит с шулером, который профанирует ритуал, отрицает церемониальную условность игры и тем самым возвращает на сцену экономическую целесообразность (или психологическую, если играет ради удовольствия от выигрыша), т. е. закон реального мира. Дуальное очарование игры разрушается вторжением индивидуальной детерминации»[2].

Стало быть, «шулер вульгарен, потому что не позволяет себе поддаться соблазну игры, потому что отказывает себе в умопомрачении соблазна»[3]. И в самом деле, неслучайно ведь герой Гарика Сукачева явно очарователен, в то время как герой Алексея Панина – ничтожен! Последний в кабинете с видом на Кремль – это как шулер Чичиков в тройке у Василия Шукшина, вспомните, как сочно говорит об этом Михаил Ульянов в фильме Германа Лаврова «Позови меня в даль светлую» (1977). Вот почему в финале «Жмурок» не только кабинет – с видом на Кремль, но и Кремль уже бдительно следит, что происходит в окружающих его кабинетах (грядущие законы о коррупции?). Характерно и то, что свои скандальные дебоши Алексей Панин в интервью «крышует» ссылкой на то, что он – «любимый актер Путина». Взято в оборот и православие: да, крестятся перед делом, но в финальной сцене – «цены на нефть подпрыгнут, тогда церковь построю»: Бог теперь уже – сама рыночная конъюнктура, вот бы такого подельника!

Возвращаясь к комедийности, гротескности фильма – надо сказать, что сама форма здесь как нельзя более точно отражает характер содержания. В подтверждение – рассуждение Мишеля Фуко о гротескном, или «убюэскном», характере власти: