Баланс белого

По травянистому скосу мы спустились к лодке, стараясь не поскользнуться. Пьяная попутчица моя крепко держала меня за локоть и закричала, когда лодка накренилась вдруг от наших неровных движений.

Она поместилась, наконец, подле меня на узкой влажной скамье, и взгляд ее снова мертвенно застыл, остановившись где-то на горизонте. Золотистые отсветы играли на ее руках, покрытых светлым пушком. И вся она казалась зачарованной ослепшей самкой лесного зверя.

Вода была на удивление прозрачной, и сквозь нее четко просматривались огромные разросшиеся корни старого прибрежного ильма, под которым привязана была наша лодка. Корни были сплошь усыпаны крупными светящимися шарами улитковых раковин. Я потянулась, чтобы сорвать одну из них, но движение мое спугнуло пригревшуюся на склоненном к воде стволе нашего ильма гладкую прудовую лягушку со светло-зеленой полосой вдоль хребта. Лягушка с громким всплеском соскочила в воду, а я механически отдернула руку и снова покачнула лодку. Движение это вывело из оцепенения мою спутницу, и началась долгая ретроспектива испарявшихся видений ее юности, перерываемая лишь редкими всхлипываниями рассказчицы.

В озеро, разбрызгивая воду, залез Мишка. В одной руке у него был шашлык на шампуре, в другой — бутылка пива. Он остановился по пояс в воде, пузатый, увешанный водорослями. А за ним блестели натянутые над водной гладью капроновые лески.

Потом он подошел к нам и рассказал, что в детстве они нашли здесь труп женщины, похожий на сдувшуюся резиновую лодку. Они еще пацанами были. И катамаран у них имелся. Плыли по озеру. Лежала зеленая резиновая лодка у тростниковых зарослей. Он видел, что лодка, но как-то жарко было и скучно, и он сказал, что никакая это вовсе не лодка, а женщина, вон, мол, как ее раздуло, а та желтая перетяжка — это лямка от купальника. Поспорили на коньяк. Подплыли. Действительно, женщина. Раздуло ее, давно, видно, утонула.

— Прибили мы ее к берегу, я сторожу, а приятель звонить пошел…

Гораздо приятнее общаться с мужчинами, чем с подпитыми дамами.

Мишка рассказал, что сейчас нерестятся вьюн и верховодка.

Потом мы отволокли Светку в одну из спален, на второй этаж, а мне они определили спальню на первом.

Я закрыла дверь.

Спальня была прозрачная, просторная. Через окно пылило солнце и растекалось по смоле сосновых стен. Две кровати, застеленные тяжелыми пурпурными покрывалами, крахмальное постельное белье, как в гостинице. Темно-синие обои с букетиками. Впрочем, точные описания букетиков на обоях — забава, достойная Мопассана, и я не стану с ним в этом соперничать. На стене висела картина, изображавшая глухариный ток, и пыльный медальон из кабаньих клыков.

Я наконец осталась одна в комнате. Разделась и уснула.

Проснулась, когда уже вечерело, тихо оделась и вышла из комнаты.

Посидела на крыльце.

Скоро все тоже проснулись. Света вышла счастливая, с ним.

Мы умылись из ведра, оставили парней пошли варить кофе. Оказалось, что спали мы четыре часа.

— Мы с ним лежали, обнявшись, а знаешь, что женщине надо? Только бы лежать, обняв его, и больше ничего, ничего, понимаешь?

Ничего я такого не понимала. Понимала, скорее, мужчин, когда они устают от женской болтовни.

Мы сидели на поляне у мангала, завернувшись в ватники. Мишка шевелил угли. В его волосах блестела зола. Раздувал огонь.

Вечерело. Стрекотал сверчок, чавкали под ногами гнилые яблоки.

Уезжая, они сгребали все в ведра — жареные куриные бедрышки, куски мяса и копченых колбас, хлеб, суставы с глянцевым хрящом, овощи, хлеб, огузки, кострецы, водочные бутылки, французские булки.

Кругом были разбросаны шампуры с черными прикипевшими кусками мяса.

Мы выехали на М20.

Я спросила, в какую сторону Витебск. Они еще раз над этим посмеялись и показали направление. Света меня поцеловала и оставила свой телефон в Орше. Наказала быть осторожнее.

И они поехали к себе в Оршу, город с рекою Оршицей, притоками Выдрицей и Почалицей, с поселениями бронзового века и остатками средневековых построек.

Еще утром я и не догадывалась о существовании этого города.

XXI

Абсолютная реальность не обязательно ужасна и пахнет парным мясом — она может быть воздушна и очаровательна, как адажио балерины, но — единственная деталь — слышен грохот ног о подмостки и видны капельки пота на лбу танцовщицы (только тем, впрочем, кто сидит в первом ряду партера).

Как пиаффе выезженной лошади под черно-белой всадницей…

Четко и элегантно.

В детстве эта реальность кажется такой досягаемой, сейчас к ней невозможно продраться.

Гуляем с Настей по территории. Ее теперь отпускают со мной на прогулки.

Омела на деревьях похожа на сорочьи гнезда.

В Хабаровске омелы на деревьях не было. В Чирчике тоже. Были только сорочьи гнезда, возле которых всегда кипела жизнь. Поэтому, увидев на деревьях, здесь, в Киеве, огромное количество «сорочьих гнезд», я сначала радовалась, а потом чувствовала — что-то не то. Это были мертвые «гнезда», черные спутанные космы, в которых не было жизни. Как покинутые города, как бесконечный птичий Чернобыль. Вдоль дорог всегда тянутся эти страшные мертвые города.