Балаустион

Леонтиска душила злоба, и в какой-то момент он был готов броситься в схватку. Среди «спутников» спартанского царевича он считался одним из первых бойцов, и поставил бы два против одного, что выйдет победителем из схватки со стражниками, вероятнее всего — никакими фехтовальщиками. Но что потом? Оказаться вне закона в стенах города значило стать объектом целенаправленной охоты с однозначным концом. Кроме того, Клеомед — негодяй и подлец — действительно представлял собой законную, действующую в Афинах государственную власть. А Леонтиск по складу характера и убеждениям был кем угодно, только не нарушителем законов. Тяжело вздохнув и скрипнув зубами, сын стратега решил подчиниться.

— Будь по-твоему, коротышка, — презрительно бросил он в хилиарху лицо. — Пойду с тобой.

— Пойдешь, пойдешь! — весело проговорил Клеомед. — Взять его!

Крепкие руки тут же схватили Леонтиска под руки и за шею.

— Вы чего, псы, озверели? — дернулся он. — Я же сказал, что пойду. Добровольно!

Сильнейший удар подсек ноги, мир кувыркнулся, и Леонтиск оказался лежащим на животе на холодной сырой брусчатке. Руки завернули за спину с такой силой, что затрещали суставы. Скула заныла от удара о камень, правая щека испачкалась в чем-то вязком, весьма напоминавшем по запаху ослиное дерьмо. Стиснув зубы, сын стратега зарычал от бешенства и унижения.

— Мечик дай сюда, — раздался с заоблачной высоты голос Клеомеда. Грубая рука тут же сорвала с пояса ножны. Обиженно звенькнули кольца.

— Ты поглянь, какая красота! — прицокнул языком хилиарх. — Откуда такое? Как будто не похож на ваши грубые спартанские железяки, а?

Леонтиск, вывернув шею, подарил ему самый испепеляющий взгляд из своей коллекции, хотя и предполагал, что в лежачем положении не выглядит особенно грозно. Клеомед, глумясь, вынул астрон из ножен и проделал несколько быстрых фехтовальных движений, примеряясь к его весу и балансу.

— Блеск! — подытожил он, радостно скалясь. — Клянусь богами, хорошее приобретение! Повешу на стенку, буду надевать по праздникам.

Сплюнув горькую, тягучую слюну, Леонтиск, коротко поведал, куда он вставит мерзавцу это «приобретение».

— Арестованный желает что-то сказать? Нет? Ну и отлично!

Леонтиск громко, отчетливо повторил — чистое ребячество, но что еще можно было сделать?

Бесцветные глаза Клеомеда наполнились печалью.

— Да, спасибо, что напомнил, — проговорил он с напускным сожалением. — Чуть было не забыл. А грех было бы отказать себе в удовольствии.

В последний момент Леонтиск попытался отвернуться, но грубая пятерня крепко схватила сзади за волосы. Спустя миг твердый деревянный носок военного сапога-эндромида с сокрушительной силой врезался в его лоб, взорвав радужное зеркало сознания мириадом мелких осколков.

Леонтиска привел в себя обрушившийся на голову поток холодной воды.

— Эй, хватит прикидываться, неженка! Очнись! — проревел где-то совсем рядом хриплый голос.

Сын стратега с трудом открыл глаза и сел, помогая себе рукой. Голова раскалывалась от боли. Приложив руку ко лбу, Леонтиск обнаружил массивную опухоль, рассеченную посередине глубокой ссадиной. Лоб и брови были покрыты коркой запекшейся крови. Подняв голову, юноша осмотрелся.

Он сидел на стылом полу какого-то подземелья. Маленькая, четыре шага в длину и столько же в ширину, камера представляла собой ограниченный серыми плоскостями сверху, снизу и с трех сторон каменный куб без всякого намека на окно. Четвертую боковую сторону куба представляла толстая железная решетка с низкой дверью, запертой снаружи на массивный висячий замок. По ту сторону решетки находилось такое же серое, с низким потолком квадратное караульное помещение, освещенное смоляным факелом, вставленным в позеленевшее от времени кольцо на стене. В дальнем правом углу имелась еще одна решетчатая дверь, перекрывавшая вход в короткий коридор, в конце которого смутно виднелись уходящие вверх ступени лестницы. Другой коридор тянулся вправо и терялся в темноте. Леонтиск был уверен, что его камера далеко не единственная в этом мрачном тоннеле, наполненном, казалось, липким запахом страха и страданий отчаявшихся узников.