Балерина

Она встала с кресла и боязливо переступила через пакеты, зашуршавшие под ногами. Молча подошла к окну, плакать не было сил. В окно виднелась нарядная в свете вечерних фонарей улица, по которой мчались машины, пробегали одинокие прохожие. Ночь поглощала город. Страх и тоска охватили ее. Алла посмотрела на часы: половина десятого.

Надо ехать домой, ничего изменить уже нельзя!

Она непослушными от волнения руками подняла конверты и брезгливо бросила на журнальный столик. Еще минуту в нерешительности смотрела на них. Потом открыла первый пакет — деньги! Не считая, равнодушно отложила в сторону. Потом, замирая от страха, вскрыла второй: фотокопии ее донесений и рапортов. Взяла один из листочков — «…плохо отзывался о цензурном надзоре над постановкой спектакля…» — бедный Глушков, по ее вине ему закрыли выезд за границу. Аллочка покраснела и засунула листки обратно в пакет. Ей не хотелось ворошить свое прошлое. Слишком больно и стыдно…

— Ну а что там в третьем? — Дрожащими пальцами надорвала хрустящую бумагу: фотографии рассыпались по полу. — Что это?

Она не могла поверить своим глазам:

— Боже! Кто это? Я-я-я-я??? Не может быть! — Алла ожидала увидеть что угодно. Только не это! — Подлец! Какой подлец! — прошептала она в ужасе.

Потом упала на кровать и закрыла глаза. «Какой позор! Это хуже любого доноса!» В этот момент она поняла, что жить больше не хочет.

Долго лежала, уткнувшись лицом в подушку. Ближе к ночи она совсем потеряла реальность пространства и времени. Потом, словно очнувшись, провела по шее привычным жестом и, не нащупав цепочки, в ужасе открыла глаза. Реальность вернулась. Значит, все, что произошло здесь, не сон. Она через силу встала и начала безучастно одеваться. Взяла в руки украшение и попыталась закрепить разорванную цепочку — пальцы не слушались. Алла безучастно положила свой талисман в сумочку. Уже собравшись уходить, задержалась у бара и выпила рюмку коньяка. Потом еще одну и еще… Немного успокоившись, разорвала бумаги и фотографии на мелкие клочки и спустила в унитаз: «Вот так тебе, Зверь! — Стало еще легче. — А, пусть все катится в тартарары!» — Она обреченно махнула рукой и выпила еще.

Посидела недолго в кресле и, качаясь от усталости и выпитого, обреченно пошла из номера. Будь что будет! Еду домой…

Едва передвигая ногами, ничего не видя вокруг, вышла из отеля.

— Такси! На улицу Моцарта, пожалуйста!

49

Зима в Биаррице в этот год была необычно холодной. Ледяной ветер с Пиренейских гор и дожди с Атлантики сделали невозможными обычные ежедневные прогулки по набережной, розы в саду, цветущие круглый год, пожухли и свернулись в мокрые комочки.

Женя вышла из дома. В церкви на набережной Императрицы ее ждал отец Николай.

— Проходи, милая, проходи! — отец Николай придвинул два стула из конторки. — Ничего не скрывай. Говори, Евгенюшка, что давит и терзает твою душу?

Евгения опустилась на колени и, положив сцепленные руки на спинку стула, наклонила на них голову:

— Мне надо исповедоваться, батюшка, — проговорила она с трудом, — не могу больше носить это в себе… Не могу!

Он перекрестил ее трижды, прочитал молитву, сел на придвинутый стул и выжидательно посмотрел на нее. Было видно, что она чего-то боится и не решается начать исповедь. Тишина в храме, наполненная потрескиванием свечей и звуками приглушенных голосов прихожан, молящихся за узорной перегородкой молебни, действовала успокаивающе и располагала к откровению. Женя тяжело вздохнула, перекрестилась еще раз и тихо начала говорить:

— Терзает меня, отец Николай, мое прошлое, от которого, видимо, мне не уйти. Ну, вы знаете об этом… — И она, опустив голову еще ниже, поведала святому отцу, что недавно навестила свою подругу в Париже, которая вдруг собралась вернуться в Советский Союз. Но дело не в этом. Евгения подняла глаза и, поймав сочувственный и внимательный взгляд батюшки, продолжила:

— В поезде, когда я возвращалась из Парижа домой, меня настиг человек ОТТУДА… — Голос Жени сорвался, и она не смогла сдержаться: — Это ужасно… — Слезы потекли по лицу молодой женщины, и она закрыла лицо платком.

Отец Николай молчал. Подождав немного, он положил ей руку на голову и успокоительно погладил:

— Поплачь, милая, поплачь! Потом расскажешь. Вижу, как тебе худо…Евгения, благодарно блеснув на него мокрыми глазами, уткнулась в платок, и ее плечи мелко затряслись. Батюшка сочувственно вздохнул, встал и прошел к себе в келью. Через минуту он вернулся. В руках у него была маленькая деревянная иконка:

— Возьми, Евгенюшка, — это образ святого великомученика Пантелеймона, защитника всех больных, а также страждущих вдали от Родины, освящена в Монастыре на Святой Горе Афон.

Женя подняла голову и сквозь слезы признательно улыбнулась:

— Спасибо, батюшка! — и, перекрестившись, взяла иконку. Помолчала какое-то время, потом вытерла платочком мокрое лицо и уже более-менее спокойно продолжила:

— У них на меня досье, рапорты, записки. Заявление о принятии на службу информатором КГБ… Понимаете, мне некуда деваться от них…