Баллада о Максе и Амели

Наши тела уже больше не касались друг друга, даже кончиками волосков. Я закрыла глаз и рассердилась на саму себя за то, что обошлась с ним так грубо. И что только со мной творится? Орхидея ведь красивое имя, тело Макса теплое, а его запах такой приятный, что мне даже не хотелось жить без него.

Однако я очень быстро поняла: если я буду держаться на расстоянии, он тоже на меня рассердится. Возможно, не сейчас, а когда-нибудь. Очень скоро. Тогда мы будем ссориться, и снова ссориться, и опять, и опять, и из-за всех этих ссор, сопровождаемых лаем и рявканьем, мы будем любить друга все меньше и меньше, пока вообще не перестанем друг друга любить. И тогда я уже не буду страдать, если мне доведется навсегда расстаться с Максом.

48

Несмотря на дождь, мы проспали весь день и всю ночь. На следующее утро еще слегка моросило. Вместо леса из земли торчали обугленные пни. Интересно, что же произошло с Йеддой?

Прежде чем я снова успела расстроиться, я встала, встряхнулась, чтобы хотя бы частично удалить из своей шерсти воду, и жадно попила из лужи. Макс последовал моему примеру. Затем мы отправились в путь по высокой траве, ничего друг другу не говоря. Я держалась от него чуть поодаль. Макса это обижало. К полудню мы – каждый для самого себя – поймали по парей мышей из одной мышиной семьи. Когда мы пошли дальше, Макс, нарушая молчание, сказал:

– За этой травой – холмы!

Ага, холмы… По ним, как говорила Синее Перышко, можно дойти до города, из которого происходил Макс и в котором жила его девочка Лилли. Мы, получается, правильно шли к ней, и я надеялась, что к моменту нашего прибытия к ней я научусь уже больше не любить Макса.

В последующие дни мы шли по холмам – вверх-вниз, вверх-вниз. Осень была уже в самом разгаре, и возникало ощущение, что она всячески старается компенсировать свою задержку. Хотя в дождях и случались перерывы (особенно к вечеру и утром), большую часть времени нас безжалостно поливало. Ветер был уже более холодным. Холмы становились все более крутыми и каменистыми, пока мы наконец не оказались в настоящих горах. Нам то и дело попадались небольшие скопления елей. Животным приходилось как-то бороться с непогодой. Зайцы большую часть времени сидели в своих убежищах. Пчел, ос и бабочек вообще не было видно. Птицы стаями летели на юг, и Макс счел правильным идти в том направлении, откуда летели птицы.

Однако не только поэтому я с каждым днем все больше и больше на него сердилась. Что бы ни делал Макс, это меня неизменно раздражало, и я то и дело сердито на него лаяла: и когда он помогал мне охотиться, и когда не помогал; и когда он разговаривал со мной, и когда молчал; и когда он пытался по ночам прижиматься ко мне, и когда он некоторое время спустя перестал пытаться это делать.

Каждый раз, когда я поступала подобным образом по отношению к нему, мне от досады хотелось облаять саму себя. Однако вместо этого я продолжала лаять на Макса – или на ветер, или на птиц, которым жилось совсем не плохо, потому что они имели возможность улететь от холодов на юг. Иногда я лаяла даже на хвою елей, когда мне казалось, что я чувствую в ней душу Йедды. От того, что она погибла, мне вроде должно было бы стать легче. Но почему-то не стало. Как раз наоборот. Я снова и снова задавалась вопросом, не находится ли сейчас где-то поблизости от меня ее душа, пусть даже она и должна была попасть в промежуточный мир. Может, она пребывает сейчас в ветре, в дожде или во влажной земле, по которой я бегу?

Вообще-то я вроде должна была бы чувствовать себя счастливее, чем когда-либо раньше в своей жизни. Рядом со мной был пес, который меня – меня! – любил и которого любила я. Однако я не чувствовала себя счастливой, потому что я очень сильно боялась, что когда-нибудь его потеряю. Наверное, именно в этом и заключается моя настоящая судьба – никогда не чувствовать себя счастливой.

Макс, как бы я себя ни вела, за все это время не сказал мне ни одного злого слова. В отличие от меня, ему удавалось наслаждаться тем, что уже больше не нужно бояться Йедды. Но, похоже, еще больше его радовало то, что он с каждым шагом все больше приближался к своей Лилли. А меня это, наоборот, все сильнее раздражало. Когда мы как-то раз незадолго до наступления темноты шагали по мокрой гальке, снова и снова подскальзываясь, у меня наконец-таки вырвалось:

– Любить девочку – это неестественно!

– Вовсе нет!

– И отвратительно!

– Ничего подобного!

– Они отняли у тебя возможность иметь детей!

Едва я это произнесла, как тут же поняла и едва не закричала об этом: они отняли эту возможность у нас!

– Это сделала не Лилли, – возразил Макс, и это был первый раз, когда в его реакции на мою очередную вспышку прозвучал едва уловимый гнев.

И это меня порадовало одновременно и в хорошем, и в плохом смысле. Мне хотелось, чтобы он по-настоящему разгневался на свою Лилли. Так, как гневалась на нее я.

– Из-за этого чудовища у нас с тобой никогда не будет детей!.. – рявкнула я.