Банальная история

– Неужели ты до сих пор носишь ключи от этого места? – спросил он, ухмыляясь, приподнимая ушибленную голову. Напиваясь этим вечером, он много думал о том, что сказал бы Верочке, если бы встретил ее. Он продумал десятки монологов, способных растрогать любую женщину, но сказал какую-то глупость, не способную решить, что ей вызывать в собеседнике: жалость или смешок, который издают интеллигентные люди, чопорно морщащие нос при столкновении с глупостями в жизни, но нет-нет да смеющиеся над самым глупыми шутками.

Верочка улыбнулась, но не рассмеялась. Она относилась к тому типу людей, которые видели шутку там, где ее не было, но отказывались замечать ее в самых очевидных шуточных местах. Тусклый свет от окна забелял собранные на затылке волосы, создавая вокруг Верочкиного лица полукруг дрожащего света.

– От мужниной квартиры ключи были просто отвратительные, – сказала она со свойственной только ей интонацией. – Такие, знаешь, толстые и с зубчиками острыми по всей поверхности. Вот я и упросила сменить замки. Сделали такие же, как здесь. Знаю, это небезопасно и слишком сентиментально даже для меня, но так приятно каждый день пользоваться вещицей из детства, – она снова улыбнулась.

Кажется, она говорила что-то еще, но Григорий уже не слушал. «Мужниной» – «мужнина» – «мужнин» – «муж». Она замужем!

Григорий рисовал лицо Вериного мужа, и с каждым разом, с каждым наброском, он становился все жирнее и старее, брюзгливее и отвратительнее.

– Как твоя голова? – с заботой старого друга и обеспокоенностью хозяйки машины, сбившей человека, спросила она. – Ты сильно ушибся, встать сможешь? Если хочешь, вызовем врача, или давай я отвезу тебя в больницу.

Григорий ничего не ответил, его тошнило, голова кружилась. Но он кивнул, мужественно поднял ватное тело, постарался встать, не смог, сполз с кровати, положил голову на матрац, вытянул ноги; они почти касались противоположной стены. Надо же, в детстве ее комната казалась целым миром.

– Помнишь, мы всегда сидели здесь, на полу? – спросил он.

– Помню.

И вот, они сидели, как в детстве, рядышком, на пыльном полу, на нем еще можно было угадать следы грузчиков, выносивших коробки и чемоданы, когда Верочкина семья уезжала из города много лет назад. Они сидели вдвоем, плечом друг к другу. Григорий и Вера… Вера и Григорий – даже имена их отдавали банальностью, повторением чего-то великого и всем известного.

– Чем ты занимаешься? – спросила Верочка, теребя в руках складки запыленного платья. Узкое колечко блестело на безымянном пальце. Она не решалась посмотреть Григорию в лицо. – Осуществил какую-нибудь свою мечту? Или даже две?

– Ты будешь злословить, я тебя знаю.

– Не буду. Не хочу портить момент.

– Да я и не знаю, что ответить, – признался Григорий. – Иногда я подрабатываю маляром, в четные дни продаю журнальчики в киоске у трамвайной остановки, по нечетным мою посуду в пивной, а по выходным продаю билеты в кинокассах и подметаю залы после закрытия. Я мечтал о величии, а вон что вышло! Не опубликовал ни одну книгу и продал две картины: одну – маме, вторую купил какой-то Гарино́в через моего друга.

Верочка впервые посмотрела на него вблизи. Ресницы ее, как и худые плечики, дрогнули. Она не думала, что он настолько подурнел, зарос щетиной, осунулся. Не было больше того жизнерадостного, энергичного Гриши, которого она знала.

– Ты продал целых две картины, а это уже достойно зависти многих непризнанных авторов! У твоей мамы очень хороший вкус, Гриша, она бы не стала покупать безвкусицу, даже у тебя. К тому же тебя оценила не только она. Если тот человек нашел в тебе что-то, то и другие найдут, я уверена.

Положила руку ему на плечо. Методы утешения она не изменила за столько лет. Она говорила так ласково, так умело скрывала неверие собственным словам, что на глазах у Григория навернулись слезы.

– Ты Гарино́ва, верно?

Верочка снова опустила глаза, покрутила на пальце обручальное кольцо.

– Га́ринова, – поправила она с виноватой улыбкой. – Это ничего не меняет, мне картина понравилась до того, как я узнала, что она твоя, честно. С тех пор, как я в последний раз видела твои работы, ты многому научился, ты стал настоящим художником! И все мужнины гости соглашались со мной. А этих китов, поверь, сложно удивить чем-либо… Ты не второй да Винчи, Гриша, но ты не бездарен.

Полоса света проезжающей за окном машины разрезала комнату, лицо Верочки. Что подтолкнуло его невидимой, но настойчивой рукой? Счастье того, что Верочка снова так близка, что он снова может слышать ее голос, как она по-особенному говорит: «Гриша», и одновременно неверие в то, что она взаправду здесь? Или минутная слабость, умиление? Или же ноющая где-то под ребрами уверенность в том, что это их последняя встреча? Важно ли это? Он поцеловал ее, губы Верочкины были влажными и холодными, как и руки, отстранившие Григория.

– Я рада нашей встрече, но мне пора.

Григорию вспомнились слова из прочитанного много лет назад романа. «При возможности потерять ее навеки Вера стала для меня дороже всего на свете – дороже жизни, чести, счастья!».