Банальная история

– Да, – спокойно согласился Разин, пожимая плечами. – Она стояла совсем одна, вжавшись в стену, я подошел к ней, пригласил на танец. Она подняла на меня глаза (никогда раньше не замечал, какие они у нее большие), спросила: «Ты ведь это из жалости, да?» Я ответил: «Нет, нет, я хочу танцевать с тобой, у тебя такое платье красивое, да и ты тоже…» Она тихо хихикнула – ну так, как она всегда хихикала, ты ж помнишь, – и сказала: «Спасибо, Ром, мне очень приятно, но я, пожалуй, пойду, поздно уже, темно, да и туфли мне жутко жмут». Я настаивал, она ни в какую. Еле уговорил ее до дома проводить. «Может, видимся», – главный аргумент. Она согласилась, я проводил ее и вернулся к вам. Конец истории.

– Чего-то ты не договариваешь, – оскалился Петя, чующий, как поэт, волнения души и недомолвки. Слух его был полиграфом, распознающим дрожание голоса, ком в горле, напускную непринужденность, он распознавал все. – Что, просто проводил и все? Не говорили даже? Даже за ручки не подержались?

– Ну, говорили мы, тебе то что, – огрызнулся Разин.

Григорий сливался с серой наволочкой. Руки, голос, душа – все дрожало в одном ритме, быстром, печальном, похожем на заглушенную барабанную дробь.

– О чем вы говорили? – выдавил он.

– О тебе, Григорий, – ответил не своим голосом (банальные слова, не способные описать волнение человека) Разин. Лампочки полиграфа загорелись, они почуяли обиду, раздражение, горечь и много, очень много воспоминаний.

Говорил Разин громко, без выражения, стараясь скрыть нарастающее волнение, бурлящее у него где-то под ребрами. И слова его оживали в голове Григория, принимали формы темных ночных реалистичных картинок. Верочка шла медленно, смотрела под ноги, пинала носком мозолящей туфли камушки, отчего туфля сдвигалась и давила на мозоль еще больнее, она морщила носик и недовольно крякала. Казалось, Верочка шла прямо перед глазами Григория, он был совсем рядом, на другой стороне улицы, меньше, чем в трех метрах от нее, слышал шарканье ее подошв, видел ее сутулую спину, растрепавшиеся волосы.

– Ты же знаешь, что он сделал предложение Кате? – спросил Рома, тоже смотря себе под ноги.

– Конечно, об этом все знают, – ответила она себе под нос, подняла глаза на темное небо, потом на Рому и добавила уже другим, не своим (!) голосом: – По-твоему, почему я решилась уехать?

Молчание. Шорк-Шорк. Ее туфли поднимали июньскую пыль. Пронеслась фура, Вера машинально придержала легкую юбку, поправила ее.

– Ты говорила, что любишь его?

– Зачем? Все об этом знают.

И снова молчание. Григорий не мог оторвать взгляд от лица Верочки, такого худого, приятного. Фонари желтили ее кожу, надвигали некрасивые тени ей на глаза и шею, но это ничуть не портило ее, милую Верочку, которую Григорий не замечал, не любил. Она казалась ему прескучным пережитком детства, игрушкой, с которой выросшему ребенку играть постыдно. Но какие деньги готовы отдать взрослые, чтобы снова поиграть в свои старые игрушки…

– Когда ты уезжаешь? – спросил Разин.

– Послезавтра.

– Мы больше никогда не увидимся?

– Не думаю.

Они уже подошли к подъезду, их тени сливались с тенью козырька. В полумраке, при тусклом желтом освещении уличных фонарей ее личико походило на лики святых со старых икон.

– Знаешь, меня ни одна девушка не целовала в щеку, представляешь? – лицо Разина неуверенно расплылась в улыбке. Эта улыбка, так хорошо представленная, заставила Григория некрасиво сморщить лицо. У Верочки она, по-видимому, не вызвала подобных чувств. – В губы целовали, в нос тоже, даже в уши, сам не знаю зачем, но было и такое. Очень неловко.

Вера тоже улыбнулась, но не так широко, не так улыбчиво, если читатель простит мне мой язык. Она приподнялась на носочки, пискнула от боли (в таком положении туфли давили на готовые прорваться мозоли), но дотянулась до Роминой щеки губами.

– Теперь, когда я лишила твою щеку невинности, я, наверное, должна на ней жениться. – Шутка была не смешной, как и почти все шутки Верочки, но и Разин, и Григорий рассмеялись. –Спасибо тебе, Ром. Прощай, надеюсь, ты будешь счастлив!

Тяжелые двери подъезда захлопнулись. Рома Разин стоял, прижавшись лбом к ним, слушал, как Вера стучала каблучками по ступенькам: сначала бойко, быстро, звонко, с этажа третьего – медленнее, прибавляя к ним уханья неспортивного человека.

– Мы не были близки, и уж тем более я не любил ее, – кончал рассказывать Рома, – но я долго еще стоял у ее подъезда, так было жаль девчонку. Да и расставанье с ней представлялось чем-то невозможным и очень печальным. Я стоял так у ее дома, пока какая-то старушка не открыла дверь, вдарив мне в лоб. Ума не приложу, куда она собралась в такой час. И откуда у ней столько силы. Больно было!

– О, Верочка… – простонал Григорий и расплакался.

II