Бандеровский схрон

Хорунжий давно научился понимать хозяина с полуслова. Он выпал из строя, стащил автомат с плеча Вакуленко.

Тот растерянно глянул через плечо, заморгал.

– Расстрелять, – бросил Бабула. – Хорунжий, командуйте.

Вакуленко оторопел. С какого, позвольте, перепугу? По знаку Сморчука из строя вышли Шиманский и Карагуля, схватили Вакуленко под локти.

– Пан поручик, за что? – Дядька смертельно побледнел, обмяк, ноги его приросли к земле.

Дважды повторять Бабула не собирался. Приказ был недвусмыслен. Бойцы потащили бедолагу в лог на краю холма. Там имелась удобная расщелина, куда люди Нестора периодически сбрасывали трупы, а потом засыпали их песком и известью.

Вакуленко умолял. Мол, что случилось? Я же верой и правдой. Жизнь готов отдать за дело украинского национализма!

– Вот сейчас и отдашь, – проворчал Шиманский и наградил его ударом в затылок, чтобы меньше ерепенился.

Хлопцы скинули Вакуленко в лог. Тут же ударила короткая очередь.

Стрельба на базе особо не приветствовалась, но и не являлась катастрофой. Район глухой.

Бабула с усмешкой наблюдал за бойцами отряда. Они сглатывали, отворачивались, кто-то побледнел.

Вернулась расстрельная команда, невозмутимо встала в строй.

Приказ господина Крячковского, изданный весной сорок четвертого, гласил следующее: уничтожать как вражеских агентов всех этнических русских, находящихся в рядах Украинской повстанческой армии. Позднее Козак дополнил этот приказ. Ликвидации подвергались не только этнические русские, но и выходцы с Восточной Украины, поступившие на службу в УПА.

Вакуленко, уроженец Харьковской области, в прошлом месяце дезертировал из Красной армии, уверял, что его отец был мелким лавочником и он люто ненавидит жидов и коммунистов. Нареканий по службе у Вакуленко не было.

Но Бабула еще не определился со своей тактикой в меняющихся условиях. Он предпочитал не ссориться с теми людьми, от которых зависела его дальнейшая судьба. Не такая уж существенная уступка.

– Пан поручик, позвольте вопрос, – неуверенно проговорил, облизнув губы, Гаврила Коваль, не очень сообразительный, но прилежный боец.

Темнить смысла не было.

– У меня приказ, – лаконично объяснил Бабула. – Никаких москалей в приличном обществе. Еще вопросы?

Больше вопросов не было.

Бабула был умелым руководителем, понимал, что только на дисциплине и призывах к сознательности далеко не уедешь. Именно поэтому до сих пор не получил пулю в спину. Грабежи, загулы, изнасилования, отсутствие солдафонской муштры – все это вполне допустимо, если не вредит главному делу.

В отряде Нестора на текущий момент состояли тридцать восемь человек, больше, чем когда-либо, как бы странно это ни было. Приходили люди из других подразделений УПА, разгромленных красными, злые, непримиримые, исполненные лютых чувств к большевикам.

Кто-то погибал в стычках, кто-то получал ранения. Но случаев дезертирства Бабула не допускал. Тогда отряду пришлось бы менять базу, а это катастрофа в текущих условиях.

– Я понимаю, господа, что многие из вас устали. – Он сменил тон, говорил сочувственным голосом. – Кто-то не видит перспектив в нашей дальнейшей борьбе, другие переживают за родственников, страдающих под гнетом большевистской оккупации. Я не хочу никого держать. В отряде останутся только сильные духом, готовые идти до конца. Если кто-то хочет покинуть наши ряды, не буду неволить. Лучше вы уйдете сейчас, чем подведете в бою. Даю вам две минуты на размышление. Второго шанса не будет. Принимайте решение, господа. – Он отошел в сторонку, закурил.

По шеренгам пробежал ропот. Но люди стояли на своих местах, переглядывались, ухмылялись, исподтишка косились на товарищей.

Потом раздалось смущенное покашливание, и из строя вышел Игнат Жухра, сорокапятилетний крестьянин из Казанки. Он сделал два шага вперед, втянул голову в плечи.

Дядька два месяца находился в отряде. Перед этим он самолично уничтожил немецкий мотоциклетный патруль, высланный из Туровской комендатуры, мстил за казненного брата. Люди Нестора видели это, впечатлились и доставили его на базу, где он и выразил желание присоединиться к борьбе за вольную Украину.

– Прошу прощения, пан поручик, – пробормотал Игнат, заикаясь. – В село мне надо, к своим. Два месяца там не был, не знаю, как они. Жинка там, донька маленькая. Скоро зима, надо с хатой что-то делать. Не смогут они без меня. Я всячески прошу меня извинить, пан поручик. – Он мял ремень шмайсера, висящего на плече, уставился в землю, не выдержав насмешливого взгляда Нестора.

– Все в порядке, Игнат, – проговорил Бабула. – Не смущайся, мы все понимаем. Ты славно послужил, имеешь право вернуться к семье. Никто не будет тебя презирать и клеймить позором. Сдай оружие и уходи.

Игнат Жухра был мужик не самого яркого ума. Да и с интуицией у него не сложилось. Он стащил с плеча автомат, сунул в протянутую руку Сморчука, отстегнул пояс с подсумками, положил на землю.

– Простите, панове, – промямлил он и, не оборачиваясь, продолжая втягивать голову в плечи, побрел вниз по склону.

Товарищи молча провожали его глазами.