Бандитский брудершафт

«Что он там говорил? — пытался припомнить Александр. — Что-то о сберкассе, автобусе и Сокольниках. Потом упомянул про берег Яузы».

Возможно, это была та самая ценная информация, ради которой Васильков внедрялся в «Гранд». Сейчас требовалось как можно быстрее передать ее через Костю Кима на Петровку. Но как?

По дороге до Межевого проезда Александр дважды останавливался, чтобы прикурить папиросу, и осторожно посматривал назад. Он не меньше пяти раз озирался по сторонам, когда оказывался в кромешной тьме, под негоревшими фонарями. Но вместо Константина опер замечал позади знакомый силуэт молодого раздолбая в широких штанах и пиджачке нараспашку.

«Опять эта бандитская сволочь, посланная кем-то из ресторанных», — думал бывший разведчик и топал дальше.

Увидеть Костю Кима и передать ему важные сведения в этот вечер он так и не сумел.

Глава 7

На следующий день, в половине восьмого вечера, потрепанный автобус марки «Опель Блиц» прокатился под горку вдоль Сокольников по Большой Остроумовской, свернул на Короленко и переулками добрался до Дворцовой набережной. По приказу Сыча Рогуля встал недалеко от Охотничьего переулка и заглушил двигатель.

Главарь поглядел на часы и сказал:

— Без пяти восемь они закрывают входные двери и подбивают бабки. Инкассаторы подъезжают в четверть девятого. Ждем.

Внутри «Опеля» собралась все та же компания из восьми человек: главарь банды Сыч, его правая рука Татарин, Вофти-Тофти, Полушка, Антип, Жига и Синий. Рогуля, как и всегда, сидел за рулем и беспрекословно исполнял любые приказы Сыча. Все было ровно так, как несколько дней назад на продовольственной базе Северного вокзала. Имелось разве что одно отличие. На лице Синего теперь белела повязка, с трудом прикрывавшая опухшую левую щеку.

Вечерело. Солнце село за ближайший барак, небо понемногу темнело. Народу на набережной было немного, только редкие прохожие, возвращавшиеся с работы домой.

Татарин первым достал папиросу и закурил. За ним завозились другие.

Сыч смотрел в окно и молчал. Кому невтерпеж, пусть покурят. Чего зря драть горло?. Командовать нужно по-крупному, а не по пустякам. Сейчас курево успокаивало людей, вселяло в них уверенность.

А Синему оно требовалось для успокоения зубной боли. Нажрался вчера пирожных, теперь мучается! Говорили дураку, не жри много сладкого! Не послушал.

Этот район восточнее Сокольников Сычу никогда не нравился. Бедный, заброшенный, дикий. Здесь издавна стояли деревянные дома и бараки, почерневшие от времени. Их было так много, что не отыщешь ни начала, ни конца.

Огромное пространство между Преображенкой и Богородским Валом наполовину было занято частными домами. Вдоль Яузы тянулись старые бараки, которые в половодье регулярно заливало так, что дети не могли переправиться на соседний берег, в школу. И вот недавно здесь открылась большая сберкасса.

— Полушка, прошвырнись, погляди, что да как, — распорядился Сыч.

Малый тут же выскользнул из автобуса, надвинул на лоб кепку, сунул руки в карманы и беспечной походкой двинул в сторону сберкассы.

Государственная трудовая сберегательная касса второго разряда на Дворцовой набережной работала всего месяц. До ее открытия в середине мая 1945 года жители огромного массива из неказистых старых домов вынуждены были ездить или ходить пешком к Сокольнической улице. Теперь новенькое отделение каждое утро открывало свои двери на углу Дворцовой набережной и Охотничьего переулка. Домишко, первый этаж которого был отдан под сберкассу, давно просился под снос, но жители радовались и этому.

Работали в сберкассе три сотрудницы, по утрам приходила уборщица. Учреждение охранял милиционер, ежедневно присылаемый из ближайшего отделения.

В течение рабочего дня здесь наблюдалось три волны посетителей. Первая накатывала в момент открытия и длилась около часа. Вторая была чуть послабее и стартовала после обеденного перерыва. Длилась она совсем недолго. А вот третья, связанная с окончанием работы в соседних учреждениях и предприятиях, представлялась сотрудницам самой затяжной и невыносимой. Скорее всего, такое впечатление складывалось у них из-за собственной усталости, копящейся к исходу дня.

— Ой, мне так нравилось до войны жить в Подольске! — мечтательно проговорила молоденькая Шурочка. — Бабушка моя, ныне покойная, делала дивное варенье из малины! Напечет, бывало, оладушков, поставит перед тобой полную тарелку и варенья в блюдечко нальет. Пальчики оближешь!

— И не говорите, девочки, то место, где вырос человек, он никогда не забывает, до самой смерти, наверное, помнит его, — задумчиво произнесла руководитель сберкассы Антонина, миловидная женщина лет сорока.