Банк страха

— Мин фадлук, сайиди! — стала умолять она тихим, едва слышным голосом.

— Снимай свою одежду, быстро. — Он развязал второй ремень и освободил ей руки. — Быстро, — повторил он.

Лина оцепенела от страха настолько, что сразу повиновалась. Она сняла синий жакет и расстегнула пуговицы на белой хлопчатобумажной блузке спереди и на рукавах. Несколько секунд она стояла в стеснении с расстегнутыми пуговицами. Но следователь дал ей знак продолжать, и она сняла блузку. По обеим грудям, чуть покачивавшимся на ее торсе, прошла яркая вздувшаяся полоса в том месте, где ударил хлыст. Следователь снова взял кабель и поднял его, словно собирался ударить ее еще раз, но вместо этого медленно его опустил, погладил им этот кровоподтек, а потом провел кабелем снизу, как бы пробуя вес каждой груди.

— Всю одежду, — сказал он, похлопав металлическим хлыстом по ее юбке. Она расстегнула молнию; юбка упала на пол, и она осталась стоять перед ним в одних колготках. Несмотря на страх, у нее мелькнула мысль, что если она отдастся этому следователю, то он, возможно, будет мягче. Она попыталась улыбнуться ему. Но его лицо не выражало желания — только злость и отвращение к ее слабости и женственности. Он ткнул концом кабеля в ее колготки, и она их тоже сняла; теперь вся ее одежда лежала кучкой на полу. Она хотела прикрыть руками грудь и низ живота, но следователь отодвинул ее руки хлыстом.

— Пойдем со мной, — приказал он, открыл боковую дверь и подтолкнул ее в другую комнату. В центре ее стоял еще один смотровой стол с металлическими манжетами. При виде его у Лины задрожали колени. На стенах висели фотографии обнаженных женщин из дешевых турецких эротических журналов. Так вот где они возьмут ее.

— Это у нас называется комнатой изнасилований, — сказал он деловым тоном. Он подтолкнул ее к смотровому столу. Лина остановилась, думая, что вот сейчас он ее и возьмет, но он хлестнул ее кабелем сзади по бедрам так, что она упала на пол. — Встань. — Он взял ее за шею и ткнул головой в грязную простыню, покрывавшую стол. На этом куске хлопчатобумажной ткани корками засохла сперма. Посередине простыня была красной от крови. Он придавил ее лицо к простыне так, что в нос ей ударила вонь, а губы прижались к загаженной ткани. — Смотри. Нюхай. Пробуй, — сказал он. — Если ты мне будешь снова врать, тебя ждет эта постель. — Он содрал грязную простыню со стола и набросил на нее. — Теперь это твое платье. Носи.

Лину отвели в общую камеру. Она была того же размера, что и предыдущая, но в нее согнали больше десятка женщин. Когда Лину втолкнули в дверь, некоторые женщины зашипели: еще одно тело в таком маленьком пространстве. Когда же конвоир плюнул в Лину и назвал ее еврейкой («Йегудийя!»), другие отшатнулись, напуганные самим этим словом. Некоторые стали показывать на ее выцветшие крашеные волосы и завыли о том, что она наверняка еврейка. Поглядите-ка на ее волосы! У настоящей арабки не может быть таких волос. Лина завернулась в свою грязную простыню, скорчилась на полу и стала горько всхлипывать про себя. Через несколько минут она почувствовала, как кто-то дотронулся до ее спины. Сначала она съежилась, но рука продолжала ласково ее поглаживать. Наконец Лина подняла глаза и увидела лицо женщины пятидесяти с лишним лет. Волосы у нее были совершенно седые, а тело худое и высохшее, как палка; но она смотрела на Лину умными глазами школьной учительницы.

— Хатийя! Бедная маленькая девочка, — сказала она. — Тебя только что арестовали?

— Да, — ответила Лина. — Только что привезли. Забрали мою одежду. — Она снова заплакала.

— Откуда ты? Какой у тебя странный акцент, я такого много лет не слышала.

— Из Лондона. Мой отец уехал из Ирака много лет назад. Перед всеми этими событиями.

— У’Аллах! Что же ты здесь делаешь?

— Не знаю. — Она решила солгать. — Это какая-то ошибка.

Женщина погладила ее по щеке и обвела рукой спящие фигуры вокруг.

— Эта камера полна таких ошибок, хабибти. Здесь половина женщин не знает, почему их арестовали. Я сама не знаю, почему арестовали меня. Я преподавала в университете. Пять лет назад за мной пришли, и до сих пор я ничего не знаю. Сначала они говорили, что я против Правителя; теперь они говорят, что я была за него. Это не играет никакой роли; им не нужны причины.

Во время разговора Лина услышала слабый, тонкий звук детского плача, а потом шевеление на полу в метре от них: мать сунула свою грудь в рот ребенку.

— Это что, ребенок? — прошептала Лина. То, что здесь, в этой сырой камере, находился ребенок, напоминало о жизни. — Как он здесь оказался?

Старая женщина легонько похлопала Лину по спине, как нового ученика, не знающего правил.

— Здесь рождается много детей. Очень много. Ты была в комнате изнасилований?

— Да. — Лину снова передернуло.

— Харам. Это ужасно — иметь ребенка в тюрьме. Самое плохое, что может быть.

— Почему? — спросила Лина. Слыша тихое воркование ребенка, которого снова укачивали, она почувствовала какое-то успокоение. Оставалось что-то, для чего стоило жить.