Банкир

Пока мы с Леной шлепали по шоссе, идея идти ко мне в гости поутру подвяла и засохла сама собой. Виной – благоустроенный газпромовский «Икарус», развозящий изнывающих от скуки и пьянства отдыхающих по этой поре газовиков по достопримечательностям округи и обратно. Увидев его, Лена приняла оперативное решение: вернуться, навести марафет до полного умопомрачения и объявиться позже. В нездешнем блеске и мерцании.

Приняв баньку и зализав царапины, усаживаюсь у стала и ловко скручиваю цигарку.

– «Закон ставит своей целью не благоденствие одного какого-нибудь слоя населения, но благо всего государства», – на память цитирует Михеич.

– Мысль хорошая, но не новая. Даже для современников Платона. И с годами не стала более выполнимой.

Старик запалил свою самокрутку, отхлебнул чаю:

– Знаешь… Я вот долго живу… И повидал всякого… И плохого, и хорошего… Всякого. А того, что сейчас происходит, не уразумею… Десять лет делят – поделить не могут. Вокруг трона ходят, что псы шелудивые: кто тявкнет, кто – гавкнет, кто – ногу лизнет… Да у того же Никиты мужества в мизинце больше было, чем у всей своры нынешних!

– У Никиты Сергеевича времени в запасе не было. Совсем. Или он – Лаврентия, или – наоборот. Да и Жуков – товарищ не слюнтявый был, да и армия – в состоянии полной «боевой и политической». Только приказ отдай, и укажи – кого.

– А у Лаврентий Палыча в НКВД что, молокососы сидели? Тем даже и указывать не нужно было: только бровью шевельни… Просто тогдашние, хоть и разные были, одно помнили добре: или ты, или тебя. А нонешние – просто тусуются при троне да боятся… Не за жизнь боятся – за навозное свое жорево, в котором можно до веку жировать и так ни за что и не ответить! Дума – от слова думать! А наша – извини уж за лагерный жаргон – самая натуральная бакланка и есть: велел какой пахан побазлать – и давай, велел кипеж подымать – и это нате вам! И знай каждый себе свой закон устанавливает. Пустомели опостылели, вот что! А пустомельства жизнь не прощает, никому! Слишком коротка она для того! И никому придурком отжить не удастся: получит человечек все полной мерою еще на этом свете! Как говаривал Федор Михайлович, когда нет Бога – все дозволено, а я добавлю: когда нет царя – все потеряно. Люди мечутся сами по себе, сами за себя… И сгорают.

Поодиночке… А власть, власть получает тот, кто больше ее хочет.

– А больше хочет тот, кто ставит жизнь?

– Именно жизнь. Свою. Самая рисковая игра из всех…

– Играют все. Интереснее – кто банкует…

– Хуже всех – привластная камарилья. Эти и не банку-ют, и не играют, а поигрывают… И знай – толковище разводят про бремя власти да ответственности.

А у самих – ни того, ни другого. И ни поленом их не вышибить, ни калачом не выманить.

– Видно, сладка их доля коврижная да прилипчива, а, Михеич?

– Как мед. Вот в нем-то, в меду, и вязнут, что мухи. Насмерть.

Старик берет кусок сахару, ловко колет надвое на ладони тяжелым тесаком, один подает мне:

– Кружку готовь, я на двор, за самоваром.

– Да я бы и сам…

– Брось… Баня – что именины, только чаще. Отдыхай. Отдыхаю. Только…

Смутное беспокойство, посещающее меня временами, становится все более осознанным. Словно я пересидел. И нахожусь вовсе не там, где должен, и делаю совсем не то… Вернее, ничего я не делаю… А что должен-то?

Рубин наполнен темной мерцающей влагой, и кажется, он спокоен и мудр, и кажется, он знает… Мистика… Знает – так сказал бы? Или он говорит, а я не понимаю?

– Доброго здоровьица… – В дверь, чуть пригнувшись, заходит мужик.

Невысокого роста, кряжистый, с огромным седым чубом, прокуренные до желтизны усы свисают подковой.

– Здравствуйте, – поднимаюсь я навстречу. Подаю руку – она тонет в громадной, широкой, как лопата, лапище гостя. – Сергей.

– А я – Семен Иваныч Назаренко. Это ты и есть племянник Михеичев?

– Ага. Внучатый.

– А сам где?

– На дворе, за домом. Самовар раскочегаривает.

– Это да… Это он любит, с сухариками… Са-ма-в-а-а-р… Из Москвы будешь?

– Из Подмосковья.

– Ну-ну… А обо что кулак покалечил?

– О дерево.

– Да ну?!

– Бывает, – пожимаю плечами.

– Бывает. Да не со всеми. А чем занимаешься в Подмосковье том?

Хм… Хотел бы я сам это знать!

– Разным.

Капитан быстро глянул на перстень:

– А «гайка» у тебя – вроде кольца обручального? Так с кем обручен-то? С Измайловскими или с солнцевскими?

– Разве похож я на братана?

– Похож, не похож… Плакалась рогожа, что непригожа… Что-то в тебе непростое…

– Что? – искренне спрашиваю я: самому интересно!

– Командовать ты привык. Вот что.

– Полком?

– Может, и полком. А может, и армией.

– Это вы по колечку сориентировались?

– Это я по всему. Взгляд у тебя такой. И – тон.

– Командный голос?

– Нет. Голос тихий. Как раз таким и отдают самые значимые приказы.

Только…

– Да?

– Никак я не смекну: то ли уволили тебя, то ли хоронишься ты здесь…

– От кого?

– А у вас на Москве все друг дружку грызут. Поедом. Михеич вошел, держа ведерный кипящий самовар:

– Посторонись!

– И неймется тебе… Купил бы электрический да сидел бы, в ус не дул… – хмыкнул Назаренко.

– Чай без дымка – это кипяток. Тоже хорошо, когда другого нет…

Присядешь, Иваныч? Чайку?