Барабан на шею!

Заснуть-то заснул, только вот снилась ему полная галиматья. Сначала детский хор затянул старую песню «Пропала собака, пропала собака…», а его прервал какой-то азиат, наверняка кореец, кричащий: «Пропала собака?! Надо было в холодильник класть!» Потом Шлюпфриг убегал от странного корейца… Затем мимо Коли прошла Марлен в плаще с капюшоном, он воскликнул: «Девушка, можно с вами познакомиться?», но она не отреагировала, зато откуда-то сверху раздался строгий женский голос: «Девушка не отвечает или временно неприступна…» И тут-то Марлен остановилась, обернулась, но это была не виконтесса, а Колина сельская любовь — спасенная им от дракона Эльза. «Вылитая Алиса Селезнева», — подумал Лавочкин. Эльза-Алиса покачала головой и исчезла. Перед солдатом предстал прапорщик Дубовых, боевито размахивающий кулаками и вопящий: «Держите меня семеро! Пьяный я…» Палваныч не врал: позорно пошатнувшись, он ударился оземь и обернулся сереньким козликом… После этого Лавочкин вдруг осознал себя Генри Баскервилем. За окном царила зловещая ночь, откуда-то с болот донесся жуткий вой. «Кто это?» — в страхе спросил Баскервиль. Верный Бэрримор был в курсе: «Это собака Шлюпфриг, сэр». Тогда Коля решил сменить тему: «А что у нас сегодня на ужин?» — «Овсянка, сэр!» — доложил Бэрримор и снял крышку с огромного блюда. В центре располагалась жареная тушка овсянки. «Птичку жалко!» — капризно заявил солдат и проснулся.

На решетке окна, на фоне предрассветного сумеречного неба сидела черная птица.

— Овсянка? — прошептал Лавочкин.

— Кар! — обиженно ответила птица и улетела. Птицу звали Враном. Вран был личным магическим поверенным Хельги Страхолюдлих. Он нашел хозяйку накануне вечером, изрядно удивленный тем, как она попадав Дриттенкенихрайх. Но Вран — слуга, а слуги не задают вопросов.

Графиню-ведьму беспокоило отсутствие Николаса. Она сразу же послала ворона его искать. Опытный Вран подслушал несколько разговоров, обнаружил солдата в камере и теперь прилетел на постоялый двор с докладом.

Хельги не было в комнате. Ей не спалось, она спустилась в стойло, к бедному козлику Палванычу.

Спланировав в чердачное окно, ворон уселся на кормушку, стоявшую перед прапорщиком.

— Хозяйка, кар-р-ртина непр-р-риглядна: Николас сидит в тюр-р-рьме.

Страхолюдлих вскрикнула, закрывая рот ладошкой:

— Как?! В тюрь…

— Me? — закончил Палваныч, тряся розовыми ушами.

— Пр-р-равильно. И я даже знаю за что…

— …И за что меня посадили именно с этим чучелом собаки? — проныл Лавочкин, слушая храп Шлюпфрига.

До рассвета оставались считанные минуты, и проклятый колдуном маркиз пока сохранял человеческий облик. Где-то далеко-далеко весело пропел петух. Шлюпфриг заворочался и внезапно скорчился в сильнейшей судороге.

— У… — только и смог вымолвить он.

Тело его забилось, обрастая шерстью. Коля стал свидетелем оборотнической метаморфозы.

— Да… Сначала козел, теперь собака… Что день грядущий мне готовит? — прошептал солдат.

Тем временем превращение Шлюпфрига закончилось.

— Добрейшего вам утра, милостивый государь! — рассыпался бисером Пес в башмаках.

— Привет, привет, — пробубнил Лавочкин, предвкушая многочасовую пытку кобельком-говоруном.

— О, на вас, вероятно, оказало пренепреятнейшее впечатление мое превращение? Не извольте испытывать беспокойствие, дорогой Николас, сие есть явление регулярное, но не частое. Просто в следующий раз будете знать, когда отвернуться.

— Слушай, Шванценмайстер, ты не помолчал бы пару часиков? Дорогой Николас хотел поспать еще.

— Помолчать? Со всенепременнейшей обязательностью! Я буду нем, словно гробница.

— Спасибо. — Солдат отвернулся к стене.

— Не стоит благодарности. — Парень промолчал.

— Эх, — через минуту протянул пес.

Не дождавшись Колиной реакции, Шлюпфриг запел:

Да, я пес, я кобель, так что же?..

Это вас напрягло, похоже…

Как же вы от меня далеки, далеки…

Не дадите своей руки…

— Заткнись, пожалуйста! — рявкнул Лавочкин.

— Ой, извините, Николас, забылся…

Через пару минут благословенной тишины пес взвизгнул и зачесал задней лапой за ухом. Звук, как известно, получался вертолетным.

Коля резко сел, намереваясь обругать докучного сокамерника.

— Ты… Ты… А, толку-то… — Солдат махнул рукой и повалился на спину.

В окно влетали далекие звуки вальса. Наверное, Рамштайнт всё еще праздновал обновку.

— Эх, — снова подал голос Шлюпфриг. — Как я танцевал, как я танцевал…

Лавочкин досчитал до десяти.

— И давно ты ведешь образ жизни кобеля?

— С периода полового созревания…

— Да не в этом смысле, Казанова. Когда тебя заколдовали?

— Почти три года назад,

— Ого! Тяжело.

— Поначалу тяжело было. Даже топиться бегал. Но какой-то дед на лодке вытащил.

— Герасим или Мазай? — схохмил Коля. Пес не понял. Пришлось объяснять.

— Шутить изволите, Николас, — проговорил Шлюпфриг, выслушав истории о немом батраке и зайцелюбивом деде. — А мне было отнюдь не до смеха. Я бежал из дома, ибо сердца моих родителей разбились, позор пал на древний род, закрылись все перспективы, кроме сторожевой службы.

— Тоже вариант.

— Увы! Я же дневной пес, а нарушители норовят орудовать под покровом ночи.

— Упс!