Барабаны любви, или Подлинная история о Потрошителе

– Это фамилия такая старинная, Гурин, – недовольно сказал Артемий Иванович. – И чего ты, Тарас, меня все время выспрашиваешь? Может, ты меня еще и об ирландцах спросишь? И об Уроде, который баб тут у вас потрошит?

– От-от, про ирландцив. Придут воны сюды чи ни?

– Еще как придут! – сказал Артемий Иванович, отпихивая от себя хохла. – Всем вам сегодня просраться дадут!

– И я о том же, – засуетился Курашкин. – Мени треба до витру.

Он засеменил к двери, с опаской озираясь на Владимирова, выскользнул из зала и сбежал вниз. Выскочив на темную пустую улицу, под проливным дождем он подбежал к зданию школы, оглянулся на спящего в окне своей фруктовой лавке Пакера и условным стуком постучал в дверь. Она бесшумно открылась и человек, у которого Артемий Иванович полчаса назад спрашивал про Тамулти и картинки, впустил Курашкина внутрь.

В пустом классе находилось еще два человека. Один из них стоял в простенке окон и тайком наблюдал за противоположной стороной улице. Второй сидел на школьной скамейке и рукоятью полицейского револьвера колол орехи.

– Сержант Вайт, я дизнався! – прошептал Курашкин и шип его эхом разнесся по гулкому зданию. – Сьегодни придут два ирландця, я думаю фении.

– Тут мы их и возьмем, – сказал впустивший его человек.

– А вы скажете инспектору Салливану, що це я их туды заманил? – заискивающе спросил Тарас.

– Я не могу прямо относится к офицерам Особого отдела. Но я укажу в рапорте вашу фамилию, мистер Курашкин.

– Це не звычайно добре, – вздохнул Курашкин. – Но сержант Вайт, може вы йому прыватным письмом напышите?

– Идите обратно, идите, а то вас могут заподозрить, – сказал сержант Уайт и выпустил Тараса под проливной дождь. Пятую ночь он с двумя констеблями в штатском дежурил в проклятой школе, наблюдая за клубом, и ужасно боялся, что все их сидение может пойти насмарку, а они за все свои труды получат вместо благодарности нагоняй.

Курашкин еще раз вздохнул и побрел обратно в клуб. Еще не войдя во двор, он уже знал, что в клубе творится что-то невообразимое. Из распахнутых окон несся женский визг, какие-то еврейские причитания и забористая брань Владимирова.

Артемий Иванович стоял на столе посреди зала, облапив одной рукой верещавшую Ханну Мандельбойн, а другой отмахивался стулом от наседавших на него со всех сторон социалистов.

– Да как вы могли себе такое позволить по отношению к моей невесте! – захлебывался Адлер, подпрыгивая и пытаясь ухватить Артемия Ивановича за брюшко.

Стул съездил ему по спине и Адлер упал на пол. Козебродский с Гиллеманом ухватили его за ноги и отвезли подальше от бушевавшего Владимирова.

– Это еще что! – сказал Артемий Иванович, переводя дух. – Подумаешь, оскорбились! Я тут был в Тауэре, так там у них была волынка так волынка!

Движимый ревностью и нежеланием пускать противного русского в жаркую постель мадам Дымшиц, Гиллеман взял пустую бутылку и отправился на четвереньках в обход, надеясь незаметно оказаться за спиной Владимирова и нанести ему решающий удар. Однако Артемий Иванович, хоть и был пьян от самогона и близости к нему юной Ханны Мандельбойн, бдительности не потерял. Он потерял только верность удара и потому от его стула рухнул не коварный социалист, а мирный Курашкин, только что вошедший в дверь и не успевший наклониться. Гиллеман же, подвывая от страха, шмыгнул за спины товарищей.

– Товарищ Гурин, перестаньте, – стала издалека упрашивать Артемия Ивановича мадам Дымшиц. – Сейчас придет мой муж, а он не любит, когда махают его стулами.

– Зато он любит, когда на его месте спит эта крыса Гиллеман! – ответствовал Артемий Иванович.

– Может быть вы хотите, чтобы я дала вам самогон? – спросила мадам Дымшиц и покачала на руках, словно младенца, наполовину опустошенную бутыль.

– С вашего самогона только голова болит.

– Ой-ой, но почему болит?! – удивилась мадам Дымшиц. – Мой муж за него прощает мне даже Гиллемана!

– Я его убью, – очнулся вдруг Морис Адлер и сел, потирая ушибленное место.

– Немедленно уходите, – сквозь зубы прошипел Козебродский. – Вам не место в нашем клубе!

– Это почему же не место?! – возмутился Артемий Иванович. – Я несу в вашу заскорузлую среду научные представления о половой и брачной жизни, если они, конечно, понадобятся вам в вашем социализме. Ну что вы знаете, что вы видели? Вот ты, Гиллеман, ты хотел ударить меня бутылкой по голове. А видел ли ты в своей жизни что-нибудь, кроме пьяной задницы мадам Дымшиц? А ты, Козебродский, что видел? Ты не видел даже этого! А ты, Захаров? Вот ты анархист, а тоже ничего не видел!

– Я не останусь здесь больше не минуты с этим извращенцем! – заявила Мандельбойн своему жениху. – Я ухожу!

– Это я-то извращенец? – переспросил Владимиров. – Хотите, я познакомлю вас с нашим Уродом? Вот он извращенец, так извращенец! Он как раз через четверть часа должен сюда подойти.

– Нет-нет, – заволновались социалисты. – Нам надо идти. Уже поздно, по улицам ходят лихие люди.

– Морис, я опоздаю на последний поезд! – с вызовом сказала Мандельбойн. – Сегодня вечером из Амэрики приехал господин Энгельс, он и так будет ругать меня.