Бардадым – король черной масти

– Да, вставишь! – протянул Чурюмка недовольно, даже с обидой. – Там такая очередяка… На месяц вперед, по записи. Я, говорю, приезжий, с раиону… Ну и что? – говорят. – Кабы заворот кишок ай еще что, срочное, а с этим делом и подождать можно, не помрешь… И вообще, говорят, вам надо по месту жительства. То есть, в раионе, значит. Я говорю – там только из железа делают, а мне желательно костяные, чтоб как свои выглядывали… Да! Вот у нас чего из новостей, – вспомнил он. – Привидению ловют. Только это все, по моему пониманию, пустое дело… Если она – привидения, то как ты ее поймаешь? И не может она убивцем быть. Привидения – это пар, тень, тела не имеет, и, стал быть, убивать она нипочем не может. И вообще, если по-научному, то привидениев совсем нету, так это – одна выдумка, религиозный дурман. Это все наш Евстратов мудрит, да еще этот, что с раиона, старшой твой, Щетинин… Надо ж им как-то свою жалованью оправдывать, вот они работу себе и придумывают… Я, конешно, в милиции не служил, делу этому не обучен, а и то куда как лучше все это понимаю… Который Извалова убил и денежки захапал, – он тута дожидаться не станет. На селе его искать – это, брат, самая никчемное занятие. Что он, дурак, что ль, чтоб на селе болтаться? Он уж давным-давно где ни то совсем в другом месте, где ни то по Владивостоку гуляет… Шесть тыщ – погулять можно!

Размоченный дождями, в лужах и глубоких колеях грейдер чернел, как сажа, прорезая поля в рыжей стерне или зеленеющие короткой изумрудной озимью. Автобус двигался медленно, вперевалку, с натугою одолевая грязь.

– Что это тут у вас – дожди, что ли, долгие шли? – спросил Костя у Чурюмки.

– Залили. Ну, так не лето ведь, осень. Самое законное время дожжам… – философически произнес Чурюмка.

Уже проехали Большие Лохмоты. Завиднелась колоколенка садовской церкви. Въезжая проулком в центр села, на обширную площадь, автобус на небольшом подъемчике забуксовал. Водитель переключал шестеренки, давал газу, но грязь засосала автобус прочно.

– Чтой-то, вроде, бегут куда-то? – сказал Чурюмка, припадая к окну.

Действительно, все село было объято каким-то всполохом. Через площадь, на тот край, где стояла сельсоветская изба, торопились люди. Обгоняя взрослых, стайками бежали ребятишки. По проулку, в котором застрял автобус, помогая себе палкой, ковылял восьмидесятипятилетний дед Алтухов. Уже одно это показывало на чрезвычайность события: дед был не ходячий, сил его хватало только на то, чтобы выбраться из хаты да посидеть на завалинке. А тут и он спешил за народом, вопреки своим привычкам не обращая внимания на автобус, на то, кого и с чем он нынче привез.

– Эй, дед! – окликнул Чурюмка, высовываясь в окно. – Кудай-то ты наладился? Чего это стряслось такое – пожар, что ль?

Дед приостановился, взмахнул рукой в том направлении, куда ковылял, прошамкал что-то неразборчивое.

– Чего, чего? – еще дальше, чуть не до пояса, просунулся Чурюмка.

Подслеповатый, уже до пота запарившийся от сделанной сотни шагов дед снова задвигал губами, обнажая беззубые десны, лепесток розового языка.

Автобус дернулся, вылез из колдобины; Чурюмка плюхнулся на сиденье.

– Что он сказал? – спросил Костя нетерпеливо, сам не расслышавший ничего, но уже зараженный общим волнением, с предчувствием, что охвативший деревню всполох имеет причиною не что-либо, а именно изваловское дело.

– Убивца, говорит, поймали… – проговорил Чурюмка обалдело. – Какой Извалова укокошил…

Глава сорок первая

Как все звери, ведущие ночной образ жизни, он спал днем, и этот его звериный сон представлял собою темную, черную бездну, то и дело озаряемую вспышками тревожных пробуждений. Эта чернота и эти вспышки были похожи на черноту и безмолвные мимолетные зарницы предосенних воробьиных ночей, когда спокойную глубину темного неба беспрерывно раскалывают трещины бледных и в своей немоте кажущихся бессмысленными молний. Но вспышки сознания в его дневном сне всякий раз имели особую причину, в них была бдительность привыкшего к вечной настороженности слуха: одна вспышка означала, что где-то рядом, в траве, шмыгнула мышь, другая – что треснула ветка, третья – что слабый порыв ветра, пролетев, шевельнул верхушки деревьев, четвертая – что засохший лист оторвался и легко, нежно задевая за ветки и другие листья, медленно упал на землю… И так весь день, до того часа, пока пребывающий в постоянной тревоге жалкий мозг не приказывал отдохнувшему телу начинать бодрствование, не приказывал приниматься за свои звериные дела.

Нынче он проснулся раньше обычного. Бесконечные шорохи, явственная возня каких-то крохотных существ, то и дело шуршащие звуки осыпающейся земли, – все это раздражало тонкий слух, все отгоняло сон. Некоторое время он продолжал лежать, как спал, на правом боку, с закрытыми глазами, лениво пытаясь догадаться – что это за звуки, от кого они исходят и что может быть там, за спиной, слева, если он повернется и откроет глаза.