Баренцева весна

– Вы безумны. Вам надо лечиться. Сейчас мы вызовем скорую.

Винсент вырвался, бросился бежать, минуя библиотеку, машины, банк, аптеку, шум, тишину, яблоко, выроненное старухой, пахнущее опилками, стоптанный ботинок, дохлую крысу, трамвай, разговор, светофор, салют. Он ворвался домой, запер дверь, выключил домофон, телефон. Отдышался, задернул шторы, упал на кресло, включил радио.

– Этот парень просто сумасшедший, что он творит, он разбрасывает вокруг себя тапки, семечки, музыку, танцы, цветы, кресты.

Он выключил приемник, поставил чай на огонь, замариновал свинину, чтобы вечером пожарить ее.

– Свинья стала свининой, как демократ диктатором. Ничего. Скоро будет тепло. Выпью. Поем. Еще немного Парижа, Мадрида и пустоты.

Во сне он был водителем трамвая, разрезающим пополам крокодилов. Он мчался по городу, отрубая головы и хвосты. Крокодилы превращались в обоюдоострые ножи. Острием была кровь, бьющая, как фонтан. Утром он брился, снимал щетину. Она была проституткой. Улица звала на прогулку. Он шел, наматывая на себя дорогу, напоминая собой чемодан, который сдают в багаж.

– Да ты же не открываешься, – сказала ему старуха, – вот захочу я достать из тебя книгу, но не смогу.

Секс разливался в воздухе, им пахли сосны, собаки, кошки, мысли о еде, о сигаретах, трамваи, булочная, кафе, прогулка, одолжи сто рублей, жко и грехи.

– Изо всех ударов я люблю апперкот: он устремлен наверх. Хлеб надо ломать, а не резать.

Он не любил ножа. Зашел в книжный.

– Есть ли Акутагава?

– Не бывает, а кто это?

Он купил Хайдеггера, вышел, надвинув кепку на лоб. Набрал номер телефона, написанный на стене. Это Татьяна.

– Кто вы, откуда у вас мой номер, куда идете, чем занимаетесь, почему позвонили?

– Захотелось увидеться, но вечером у меня не будет денег, чтобы сводить вас в кафе. Постоим у подъезда. Наступив на снег, выпавший из реальности.

Он выключил телефон, записав ее адрес. День прошел в ожидании. Ломал шоколад, ел его, читал книгу, скорее листал, не вдавался в подробности.

– В восемь часов увидимся. Она мне влепит пощечину, позвонит конкретным парням, меня встретят убийцы в белых халатах, я буду стоять, а она спустится с неба, на парашюте, в красных туфлях, в черных штанах. С трубкой в зубах. Она, наверно, кусается. Она вцепится в мое серлце, будет рвать его и трепать. Пить кровь и хмелеть.

Ждал ее пять минут. Татьяна вышла в чем-то вафельном, сахарном, арматурном, железном. В каждом ее движении были грация и бетон.

– Я хочу мороженое, безе, коктейль, – заявила она, – свадьбу со стрельбой, мясной рулет, романтики, много крови, вина за пять евро, очень дешевого, разборок, мужчину с усами, чтобы они щекотали мне пятки, я хочу плыть в океане со своим любимым, в лодке, где нет воды и еды, а только смерть и любовь. Твои слова должны поступать в мои уши, как в Вуз. И не быть отчисленными, а доучиться до конца и получить диплом.

Винсент молчал. Он хотел нарисовать ее, для чего захватил инструменты, но теперь не знал как подступиться к ней. Татьяна вытащила тонкую сигарету. Попросила огня. Пламя горело час, а точнее секунду. Ничего не говоря, они зашагали.

– Пойдем на проспект, усеянный рыбами и цветами, чтобы полицейские свистели нам вслед. Там сегодня безлюдно, никто не пьет боярышник, девушки попрятались, парни уехали за деньгами, в большие города, желая заработать как можно больше, иначе они не смогут купить огня и веселья.

Они ехали в переполненной маршрутке, Татьяна жаловалась ему.

– Мне отдавили ногу, меня толкнули в плечо, только что мужчина признался в любви.

– К тебе.

– Нет, к пространству, что между ним и мной. По его словам, я похожа на кактус, на лепесток, на березу, на куст шиповника, у которого вместо плодов висят головы, волосами вниз, он обещал собрать их ради меня и заварить мне чай. От него я буду здорова, хороша, молода.

Он держал ее за руку. Так они вышли, пропустили машину, набитую расставанием и теплом, перешли дорогу и впали в проспект.

– Или тебе принадлежит тело одной женщины, или души всех остальных. Время – до тридцати лет, следом наступает вечность, обрывающаяся со смертью. После обрыва – высь или дно. Солнце – это закат, если луна – восход. Даже каша является человеком.

Винсент шел и рассказывал Тане. Сколько сказок утонуло в болотах.

– Идет себе сказка, никого не трогает, углубляется в леса, в топи, ступает неосторожно, сначала одна нога, а потом другая начинают уходить под воду, она кричит помогите, спасите, но никого рядом нет, кроме медведя и рыси, сказка уходит на дно, исчезает из виду, превращаясь в притчу и басню.

Они присели на лавочке. Наверху старуха ругала ребенка, звучала музыка, пели ребята, бомж просил подаяние, пара собак, занятых дауншифтингом, пробежала мимо.

– Какая прекрасная онтология, посмотри вокруг.

Винсент достал сигарету и покрутил ее в пальцах. Таня вынула платок и приложила его к глазам, не обращая внимания на бытие, танцующее в пространстве.

– Это, наверное, не ко мне, – выдавила она, – просто слезы текут от холода.