Барилоче

Марио Мигель Феррандо, он же Коротышка, перестал читать прессу в том возрасте, когда мальчик становится похожим на мужчину, вскоре после открытия своего первого киоска. Его отец и старший брат продавали газеты, дед в свое время продавал газеты; прадеда Коротышки уже никто не помнил. Теперь он сам, сидя на улице Альсина между пятью синими цинковыми листами, думал, что хотел бы обучить своему ремеслу сына, если бы у него был сын. Речь шла о простом, но требовательном деле: нужно вставать до́ зари, на пять минут опередив будильник, чтобы выключать его уже одетым и не испытывать соблазна снова уснуть. Научиться завтракать, когда и чем придется. Уметь так дотрагиваться до первых страниц газет, чтобы не испачкать пальцы краской (как до женщины, парень, как до женщины, сказал бы он сыну, когда тот стал бы достаточно взрослым, чтобы обзавестись собственным прозвищем или навсегда унаследовать отцовское), а еще угадывать момент, когда нужно что-то подсказать человеку, нерешительно листающему газеты, или, наоборот, промолчать; не путать порядочных покупателей с теми, кому нельзя верить в долг, особенно бородатыми, потому что, по словам его отца, небритый мужчина не заслуживает доверия.

Он понял: любой читатель газет тайно уверен, что газеты пишут о нем. Марио Мигель Феррандо перестал читать газеты, когда убедился: они никогда не пишут о том, что касается лично его, и с этого дня он стал настоящим киоскером. Прошедшие с тех пор тридцать лет могли бы показаться очень короткими, если бы он считал дни недели по первым страницам «Ла насьон», «Кларин» или «Кроника»: понедельник, двадцать третье, вторник, двадцать четвертое, среда, двадцать пятое, пока стопки газет таяли, вырастали и снова таяли.

Каждый день Коротышка приносил в киоск красный термос с мате. Пару раз в день, когда не было покупателей, он твердой рукой наливал себе мате и осушал термосный стаканчик одним долгим, глубоким глотком, втягивая свежевыбритые щеки. Потом выдыхал оставшееся во рту тепло и смотрел, как пар понемногу рассеивается и исчезает в ледяном воздухе. Вот так, под синим цинковым потолком, прокуривая утро, Коротышка тридцать лет ждал, когда настанет час хорошего красного вина или хорошей смерти.

XXVI

Деметрио выскочил из сто пятьдесят второго и рискованно, не соблюдая правил, перешел ратушную площадь. Оставив позади оживленные улицы, он углубился в район затененных тротуаров — небом здесь служили кроны деревьев. Прохожие встречались редко, безмятежные, хорошо одетые, с довольными лицами, иногда в сопровождении собаки. Он свернул направо и попытался найти нужную вывеску на противоположной стороне улицы. Не нашел. Занервничал. Обернулся и невольно пожал плечами: вот же она, прямо перед ним. Прежде чем войти в кафе, он попробовал разглядеть через стекло черную, чересчур блестящую шевелюру Вероники.

Две чашки дымились в центре стола, обмениваясь ароматами. Вероника курила, глубоко и нарочито затягиваясь. Деметрио то ласково на нее посматривал, то отводил глаза. Она говорила, чрезмерно артикулируя полными губами, подчеркивая мимикой свою тревогу. Но больше я не могу, Деметрио, ты пойми, мало мне было раньше, так теперь он еще постоянно словно шпионит за мной и требует, чтобы я ему ни в чем не перечила, я делаю все, что могу, вспоминаю те времена, когда мы только встречались и он хотел быть со мной счастлив, ай, Деметрио, ну возьми хоть вчера, я еле живая от усталости, представь себе, день-деньской в заботах, в детях, а он является, съел горяченький ужин, выкурил сигаретку, все замечательно, и тащит меня в комнату, и это притом, что я еле жива, но дело ясное, Деметрио, уязвленный господин может требовать и требует, но я так больше не могу. Нужно потерпеть, негритянка, я сейчас не могу сделать больше того, что делаю, ты знаешь, потерпи немного. Но как мне еще терпеть! Она посмотрела на него с укором, жадно глотая сигаретный дым. Пару раз пригубила кофе. Как ты можешь, ведь сколько уже я так живу, и ты отлично знаешь, чего я натерпелась. Да, Веро, знаю, не сердись, я только хотел сказать, что нам нужно быть благоразумными. Вероника выпустила губами дым. Официант! Еще кофе для сеньориты! Не хочу больше кофе, Деметрио. Хорошо, тогда мне. Я хочу храбрости, а не благоразумия! Да, ясное дело, тебе нужно совсем другое. Мне нужен мужчина. Деметрио одной рукой сжал ее руку, а вторую положил ей на бедро. Ты сукин сын. А ты королева, Веро, королева с роскошными ногами, самая красивая. Деме, любимый, убери руку, люди заметят. Ладно, негритяночка, время еще будет. Он посмотрел на ее шею. Нежная и порочная, она так и подстрекала укусить ее или придушить. Деметрио ненавидел эти вступления, всегда в отдаленных кафе или в парках с шумящими детьми, этот словесный понос, предваряющий влажность, ее животный запах и подвижные груди — настоящую встречу. Ты неотразима, негритянка, выпей еще кофе и пойдем.