Барин

– Вот и я говорю, забирайте.

– Но вы хотя бы цену уступите. Ладно бы за так отдавали, раз мрут. Оно ж не молодых покупаю, считай, дармоедов беру. Сами говорите, они у вас с голоду пухнут, а тут хоть какие деньги поимеете.

– Вы, Иван Ильич, меня не путайте, сказано по двадцати рублёв за голову, так и будет. А то эдак и всё добро за бесценок уйдёт, а мне что?

– Где ж добро ваше? Как я гляжу, молодых не осталось совсем у вас крестьян. Разбежались, видать, кто куда от такого-то хозяйства.

– Да что вы знаете, – плаксиво протянул Хромов. – У меня с два десятка мужиков в леса ушло. Лучше им разбоем, видать, промышлять, чем под барином землю пахать.

– А вы что же, и в управу не заявили?

– Да заявил, как же. Ответили мне, мол, крестьяне сейчас буйствуют у многих. И ловить их если и пытаются, то с опаской. Мол, собираются те в группы и налетают на имения. И знаете чего, даже говорят, уже порешили многих помещиков. Так что мне в эту петлю соваться совсем не хочется.

Слушал Иван нахмурившись. Решил непременно подробно всё разузнать при случае. Но сейчас не за тем приехал, и дело нужно бы поскорее решать.

– Значится так, даю по червонцу за брата и дело с концом. Лады?

– Что вы говорите, батюшка мой, вы же душите меня со всех сторон. Не согласен я на такую сделку, пусть хоть перемрут, мне то что.

– Тогда разговор наш считаю законченным. Приеду, скажу девке, что померла, мол, её мать. А то что же, мне из-за одной дряхлой старухи две телеги непотребного товару втридорога суют. А на том позвольте откланяться, Никанор Фомич. Жаль, что дело мы с вами взаимовыгодно так и не решили.

Он кивнул и пошел к выходу. Никанор Фомич засуетился, обеспокоился.

– Как же, Иван Ильич, нешто же вы вон и обиделись. Так дело никто не решает. Я ж ведь это так, для торгу сразу накинул. А вообще уступить собирался. Вы же мой благодетель, вам и скину. Нешто думаете, я такой скупердяй, что и цену не скину. Скину до пятнадцати рублёв. Давайте, где подпись поставить?

– Десять рублей, больше не дам. А там уж, как хотите.

– Ну что же вы меня прямо душите, прямо душите.

– Я вас спасаю. Купите хоть одежонку какую.

Никанор Фомич осмотрел себя и добро так улыбнулся.

– Так и эта пока пойдёт.

– Как хотите. Значит, по рукам?

– По рукам, – вздохнул Хромов.

Глава 8

На кухне у Груни тепло и уютно. Мерно урчит в горшке каша. Люба приоткрыла крышку и перемешала содержимое.

– Моя бы воля, вернулась бы к тебе, работали бы, как раньше. Неспокойно мне на душе, Груняша. Тяжко как-то.

Тесто в полных руках Груни терпело невероятное. Женщина беспощадно кидала его, лупила, мяла. При этом на лице её только удовольствие. Она потёрла тыльной стороной ладони лоб и посмотрела на Любу.

– Слыхала уже? Мишка-то убежал.

– Как убежал? – остановилась Люба.

– Вот так. Взял и убежал в леса. Видать, к разбойникам подался. Больше некуда. В городе обязательно жандармы поймают.

– А теперь что же?

– Да что теперь? Только молиться за него. Что ещё?

– Это чего ему теперь будет.

– Известно чего, если изловят – либо розги схлопочет, либо каторга.

Люба присела и задумалась. Но долго ей не пришлось обдумывать Мишкин побег, за окном кто-то пробежал и прокричал:

– Телеги едут!

Подскочила Люба и на двор.

Скрип телег ещё издалека был слышен. Выбежала Люба на двор, лицо от возбуждения вспыхнуло. И думать не хотела, что сейчас увидит. Если приехали телеги с людьми, это могло означать лишь одно, что её матушка там, среди них. К горлу подкатил ком.

Люба кинулась навстречу телегам, всматривалась в измождённые лица стариков, но вдруг поняла, что совершенно не помнит, как выглядит её мать. Судорожно переводила взгляд с одного лица на другое, но ничего не могла понять. Руки дрожали, в глазах тревога и страх. А что если здесь, среди этих крестьян – нет её матери. Что если она осталась там или умерла.

– Мама! – закричала Люба в отчаянии. – Мама, где ты?

– Любушка моя! – послышался слабый голос. – Любушка!

Люба кинулась к телеге, где за спинами стариков, что сидели по краям, лежала женщина. Лицо её, иссохшее от болезни, не сразу узнала Люба. Глаза, только глаза. Женщина тянула слабые руки и звала:

– Люба, Любушка!

Телега встала, старики слезли и отошли сторону. Высокий худой старик остался рядом с Любой. Она подошла к телеге и протянула руки.

– Мама, мамочка.

Она склонилась над женщиной и увидела слёзы на измождённом лице матери. Она целовала эти слёзы и рыдания вырывались из груди.

– Доченька, кровиночка, моя, – повторяла женщина. – Кровиночка. Как я ждала, как ждала. Господи, спасибо тебе, Господи. Дал перед смертью на дитятко моё в последний раз посмотреть. Доченька, какая ты стала красавица, – ей трудно было говорить и руки почти упали от усталости. – Дай мне напиться, доченька.

В ужасе Люба вскочила и повернулась, чтобы бежать, но кто-то из крестьян, собравшихся вокруг, уже подал ковш, наполненный водой. Дрожащими от волнения и страха руками Люба поднесла к губам матери ковш и приподняла ей голову. Женщина жадно пила. Она захлёбывалась и вздыхала, но не могла оторваться. Потом она откинулась и посмотрела в небо.