Бархатная кибитка

Ландау со мной не было. Может, не решился плыть, а я не заметил этого. Увы, я не обнаружил на платформе ничего, что сообщало бы о тайном пристанище капитана-индейца. Не обнаружил я также никаких следов живого присутствия каких-либо океанологов или океанографов. Хотя, вероятно, лет десять тому назад они еще работали здесь, теперь же все стояло в запустении, под ногами повсеместно хрустело битое стекло, валялся разнообразный мусор. Кое-где светились пыльные и тусклые лампы в решетчатых колпаках, но освещали они лишь смрадные соленые лужи на битых кафельных полах, а также безгласные и безглазые заброшенные агрегаты, когда-то, видимо, имевшие научное предназначение. Потеряв его, эти технические объекты сделались оцепеневшими и заколдованными чудовищами моря, живущими на покосившемся наклонном острове. Местами виднелись черные пятна от костров: нетрудно предположить, что обитатели яхт и брутальные владельцы моторных лодок с их подружками давно облюбовали эту платформу для своих отстегнутых миниатюрных пикников, оставив на память золу, островки гари, стеклянные плоды алкоголизма, унылые использованные презервативы, свидетельствующие о безопасном, а возможно, и об опасном сексе.

Я блуждал по забытым комнатам, где стояли письменные столы, еще не ушедшие на дно морское, но, казалось, уже поросшие ракушками. Они прикипели к бетонному полу или же были к нему припаяны, иначе они съехали бы со своих мест под собственной тяжестью, – все комнаты были наклонными, это делало их похожими на каюты полузатонувшего корабля.

С самого начала моих блужданий по платформе какое-то литературное воспоминание брезжило в моем мозгу: в глубинах детства я читал в какой-то книге (которую, кажется, страстно любил) о подобных наклонных комнатах… Да, вспомнил: это была книга Марка Твена «Приключения Гекльберри Финна» – повесть, обожаемая мною до безумия, до оторопи, до холодных пылинок.

В этой повести есть момент, когда Гекльберри Финн скрывается на речном острове, полузатопленном во время наводнения. Обследуя остров, он видит приставший к острову дом, унесенный разливом реки: этот дом увяз в тростниках в наклоненном на бок состоянии.

Финн залезает в этот дом. Нижние комнаты заполнены мутной илистой водой Миссисипи, а на втором этаже, в одной из наклоненных комнат, он обнаруживает голого мертвеца.

Пронзительное убеждение, что я – Финн, убежавший на лодке, предварительно инсценировав свою смерть, овладело мною. Я знал, что вырос в рабовладельческих штатах и что предпочитаю свежие объедки той аккуратной снеди, которую принято раскладывать на перламутровых тарелках. А также я знал, что стоит мне сделать еще несколько шагов по битому стеклу – и я увижу голого мертвеца.

Я прошел эти несколько загипнотизированных шагов (осколки хрустели под ногами, как палая листва стеклянной осени) и увидел павшего. Труп лежал на мокром кафеле среди мусора и рваных полосок морской пены. Свет электрической лампочки падал на его лицо. Я узнал американца, который хотел о чем-то серьезно поговорить со мной, но не смог…

Труп американца! Все же я не Финн, а Нильский, и волею судеб пишу сейчас на русском языке, поэтому следует спросить себя: когда впервые труп американца появился в русской словесности? Возможно, это произошло в рассказе Ивана Бунина «Господин из Сан-Франциско», где американец сначала обряжает себя, последовательно надевая трико, рубашку, пластрон, смокинг, брюки, носки, туфли, а затем умирает, после чего гигантский океанический лайнер танцует под вой джаза и океана, а величественный труп американца лежит в стальном трюме – одинокий, надменный, толстый, океанический. Атлантический мертвец. Холодное тело атланта. Мертвый атлант расправляет холодные, мертвые плечи. Это то самое тело, которое поддерживало балконы и земные шары. А затем хлынули потоки, реки, водопады янки, стреляющих друг в друга из пистолетов, – их лица накрывают шляпами в сотнях фильмов. Потом, уже в шестидесятые, объявился светловолосый труп президента Кеннеди, которого застрелил загадочный снайпер Ли Харви Освальд. Этот труп настолько тронул совокупную душу России, что душа отозвалась песней, исполненной дрожащим от избытка человечности голосом Марка Бернеса:

Колокола в Америке рыдают
И птицы замедляют свой полет.
И статуя Свободы, вся седая,
Тихонько по Америке бредет.
Она бредет средь сумрака ночного,
Покинув свой постылый постамент,
И спрашивает строго и сурово:
Американцы, где ваш Президент?
Американцы! Где ваш Президент?

Американцы! Где ваш Президент? Он лежит мертвый и одинокий в эпицентре русской души. А еще влажное тело Джима Моррисона в парижской ванне. Тело шерифа, пронзенное стрелой.