Бархатная кибитка

А вот над диваном, где дедушка часто лежал с газетой, тоже висела картина, впрочем, она была гораздо меньше, чем натюрморт, в более скромной темной раме. Гравюра или репродукция гравюры? Эта картинка представляла собой загадку еще более глубокую, чем натюрморт, и эту тайну не смогло рассеять даже яркое освещение. То есть после того, как мы увидели эту картинку освещенной, мы знали, что на ней изображена каменная лестница и склоняющиеся над старыми щербатыми ступенями ветки деревьев, однако уверенность в этом никогда не сделалась окончательной, и время от времени с трудом построенное представление об этом изображении снова разваливалось и тонуло в хаосе линий и мелких штрихов.

Когда гости уходили, комната уже не скрывала своей усталости. Пласты сигаретного дыма липли к зеркалам, а стулья бродили в отдаленных углах, как пьяные.

А что же торт, как сложилась его судьба? Она так ужасна, эта судьба, что язык леденеет во рту, превращаясь в сладкий леденец. Скованные скорбью в предвкушении невыносимо трагического зрелища, мы на цыпочках подходили к столу, чтобы взглянуть на его останки. Так солдаты после битвы с трепетом приближаются к тому месту, где пушечное ядро противника разорвало тело любимого генерала. От торта оставались только фрагменты кремового венца, несколько раздавленных орехов, обрывок бисквита, приставший к серебряной лопатке, что смутно отражала наши испуганные и печальные очи. Малиновая кровь еще кое-где распускала свои павлиньи хвосты на перламутровой глади большого блюда, но жестокие и счастливые лица насытившихся взрослых, как лоснящиеся мордашки пирующих людоедов, говорили нам о том, что о торте лучше забыть, что никто не собирается посвятить ему даже краткую надгробную речь, что никто не установит рыдающего ангела на его могиле. И хотя мы приложили столько волшебных усилий, добывая это сладкое ступенчатое тело в храмовых просторах гастрономического магазина, но эти усилия уже преданы забвению. Таковы беспощадные взрослые: кусочки торта еще не до конца переварились в их телах, а они уже забыли о нем, утомленно и сыто устремив свои обогащенные линзами взоры к пузатому экранчику черно-белого телевизора, рассказывающему сказку о Трех Толстяках, о безжалостных и безжизненных обжорах, о девочке-кукле, о Революции, о зверинце, о продавце воздушных шаров, о торте – да-да, о торте! О том великолепном кондитерском зиккурате, где увяз продавец воздушных шаров. Царствующие Толстяки хотели отрезать ему голову, полагая, что она сделана из марципана, они хотели выковырять его цукатные глаза, но продавец спасся благодаря налаженным структурам революционного подполья. Красные поварята спасли его, указав путь к бегству. Этот путь пролегал через Бездонную Кастрюлю, скрывающуюся в самом эпицентре королевской кухни. Эта Кастрюля являлась жерлом потайного хода, приводящего в подземный зверинец, в темные катакомбы дворца, где обитает попугай с красной бородой, где обитает потерявший человеческий облик мастер, отец Куклы, отец девочки Суок и наследника Тутти. Торт – это кондитерский портал, тайно приглашающий в темное подземелье, где нечеловеческие губы мастера Туба шепчут сквозь прутья решетки: «Прости меня, Тутти, что на языке обездоленных значит "разлученный". Прости меня, Суок, что на языке обездоленных значит "вся жизнь"».

Глава двадцать первая Животные

В возрасте от четырех до семи лет я жил у бабушки с дедушкой на Пресне, в большом, сером сталинском доме поблизости от Зоопарка. Это соседство наложило столь существенную печать на мое сознание, что я до сих пор считаю себя зоопарковским парнем.

В полумладенчестве я прошел странную инициацию – был укушен ламой. В ясный зимний день меня в очередной раз повели гулять в Зоопарк (в те годы я так часто бродил по этой заколдованной территории, что считал ее своими личными угодьями). Засмотревшись на ламу, которая стояла так близко от меня, сразу за прутьями ограды, я возжелал погладить ее встревоженно-горделивую мордочку и ради этого просунул свою неопытную руку сквозь прутья. Но лама, видимо, подумала, что ей протягивают нечто съедобное, некое лакомство, которое могло бы развеять ее гастрономическую скуку. Чтобы там ни подумала эта лама (кажется, она тоже была не вполне взрослой), но она совершила кусательное действие в отношении моей руки, а поскольку природа наделила ее большими и крепкими зубами, следовательно, эффект был ощутим. Впрочем, я не помню боли, зато помню яркую ленту крови, которая кинематографично хлынула на белый снег. Меня сразу же отвели в специальный медицинский домик, имеющийся на территории зоопарка, и там опять же не помню, что происходило, – запомнил только чубатое личико ламы и кровь на снегу. Blood on the Snow.