Бархатная кибитка

Животные – это всполохи, бросающие полоски света в глубину неосвещенных и пушистых пространств! Животные – это жалюзи! Какова связь между жалюзи и ревностью? Какова связь между ревностью и верностью? Среди животных верны лишь собаки, и людям хотелось бы, чтобы все животные были собаками. Но собаки – это миноритарная группировка экзальтированных сектантов. Собаки – это нечто, называемое силуэтами любви – посапывающие, потявкивающие, нетерпеливые и в то же время бесконечно терпеливые силуэты любви.

Но а что если перед иудеохристианской мыслью поставить задачу: сложить воедино всех зверей? Что получится? Никак не собака, конечно. Собака никогда не бывает суммой, она не бывает консенсусом, она не компромисс, но эксцесс. А что получится, если сложить воедино всех зверей? Какой нарисуется силуэт? Ветхозаветное предание утверждает: нарисуется силуэт кита, а еще вернее – бегемота. Еврейское слово «бегемот» означает животных, в плюрале.

В глубине смысла лежит это животное (немцы называют его Nilpferd – «нильская лошадь»), выставив из ряски лишь глаза. То есть бегемот – это в некотором символическом смысле «все животные». И в этом отношении он находится в символическом родстве с Левиафаном. Кит и бегемот – аргументы Бога. И в этом качестве они, как некие грандиозные образы, возникают в ветхозаветной Книге Иова. На жалобы Иова, на его крик о несправедливости ветхозаветный Бог отвечает подробными и чрезвычайно поэтизированными описаниями Кита и Бегемота.

В этом же контексте следует воспринимать бессмертные строки Корнея Чуковского:

Ох, и трудная это работа –
Из болота тащить бегемота…

Бегемота сложно извлечь на поверхность, хотя целая вереница животных впрягается в это дело. Но его непросто вытянуть из глубины, ведь, вытаскивая его, они вытаскивают из непрозрачной бездны свое собственное совокупное означающее. Они обнажают свое потаенное единство, свою животную тайну. Животные – это граница, и все топчущиеся на этой границе становятся пограничниками. Скотоводы, мясники, ветеринары, охотники, кавалеристы, юные натуралисты, жокеи, активисты Green Peace, работники зоопарков, доярки, рыбаки, художники-анималисты, циркачи, зоологи, энтомологи, орнитологи, повара, собачьи парикмахеры, язычники, дрессировщики, грумы, строители скворечников, китобои, сокольничие, устроители тараканьих бегов – все они сливаются в тревожной фигуре пограничника, разорванного изнутри глубочайшим смущением.

Моим первым личным животным стала черепаха. Это и логично: по мнению некоторых ученых, на черепахе зиждется мироздание. Черепаху звали Дуня. Характером она обладала ровным, выдержанным, нордическим, можно даже сказать, флегматичным – такое не редкость среди черепах. Возможно, и в этих панцирных рядах встречаются горячие головушки, но Дуня к их числу не принадлежала. И все же в ней теплилось некое бунтарское начало. В летние дачные дни я выносил ее попастись на травке (Дуня любила одуванчики), а чтоб она не убежала, я накрывал ее решетом – архаического вида берестяная конструкция, долетевшая до моих дней из баснословного аграрного прошлого. Однажды Дуня опрокинула решето, вырвалась на свободу и ушла куда-то. Больше я ее не видел, но много недель после ее бегства я терзался мучительными волнениями, думая о том, как сложилась ее судьба: жива ли она, здорова ли, не стала ли жертвой неведомых хищников? Где шагают ее неуклюжие ноги с крупными окостеневшими коготками? Куда смотрят ее подернутые пленкой глаза?

Вторым моим собственным животным оказался ёж Степан – крупная и очень колючая особь. Я обожал его столь же истово, как и Дуню. В последний год детсадовского периода (то есть когда мне было шесть лет) меня решили отправить на лето в летний детский сад. Я очень не хотел ехать туда, сопротивлялся всеми возможными способами, но родители уговорили меня, пообещав, что я смогу взять с собой Степана. Мои предчувствия меня не обманули: летний детский сад оказался летним детским адом. С моим Степаном нас сразу же разлучили – его поместили в вольеру при живом уголке, где уже жил другой ёж. Как ни странно, я был не единственным детсадовцем, который приехал с ежом. Еще один мальчик прибыл в сопровождении ежа. Наши ежи жили в специальном загончике, и мы с этим мальчиком каждый день приходили проведать наших ежей. Мы смотрели издалека на наших любимцев, к их колючим спинам тянулись наши тоскующие взгляды. Было так чудовищно, так безотрадно в этом детском концлагере, что мы даже не смогли подружиться с этим мальчиком – просто стояли, молча, понурые и жалкие, не отрывая взглядов своих от ежей. Даже словом не перемолвились, хотя и чувствовали себя собратьями по несчастью.