Бархатная кибитка

Я накормил кота, а потом, вздохнув, достал специальный какашечный нож из специальной коробки и стал отскабливать этим ножом присохшие к линолеуму островки говна. Ох, немало там было островов, почти как у берегов Греции! Но делать нечего – я терпеливо скоблил, сидя на корточках. И тут вдруг я услышал свое имя, произнесенное поразительным голосом – настолько необыкновенным и удивительным, что он и до сих пор звучит в моем сознании. Голос очень и очень низкий, настоящий глубочайший бас, роскошный, нюансированный, обогащенный какими-то подспудными акустическими вибрациями и резонансами. Голос, сочетающий в себе тяжесть барской шубы с гулом подземных каменных коридоров. Я поднял глаза: передо мной стоял, как мне почудилось, старец с белоснежным лицом (эта белоснежность никак не вязалась с мыслью о солнечной Грузии), лысый, с большой головой, как у мистического Шалтая-Болтая. Черты лица благородные, даже величественные. Огромный лоб. Огромные, слегка выпуклые глаза, полуприкрытые массивными веками. Небольшой, капризный рот над скульптурным подбородком. Патрицианский нос. Облик усталого римского сенатора. Встретившись с ним взглядом, я подумал: трудно поверить, что человек с такими глазами может бояться пауков и собственных зеркальных отражений. Слишком мудрым, слишком спокойным, слишком тайноведческим был этот взгляд из-под тяжелых век.

Таким предстал передо мной Ромуальд Ричардович Яворский, старший брат моего отчима. Белая, тщательно выглаженная рубашка, черные брюки, пушистые тапочки на ногах. Загадочная величественность, ему присущая, настолько поразила меня, что я даже забыл смутиться тем фактом, что меня застали за таким неприглядным делом, как отскребывание кошачьего дерьма. Не смутило это и Ромуальда Ричардовича. Он непринужденно предложил мне продолжать мое полезное дело, сам же вызвался скрасить мне мое занятие параллельной беседой. Усевшись на стул, он заговорил. И, надо сказать, он не стал тратить время на какие-то ничтожные темы – сразу перешел к вещам важнейшим. Я старался потише скрипеть и скрежетать своим ножом, чтобы внимательнее внимать его речам. Он спросил, известно ли мне, что в первый день нашей эры в Вифлееме родился не один мальчик, нареченный Иисусом. Родилось два мальчика, названных этим именем. Эти мальчики были Альфа и Омега, начало и конец. Они родились в одном городе, но впервые увидели друг друга через много лет, уже став взрослыми, и произошло это на реке Иордан, где ожидал их святой Иоанн Креститель. В момент Крещения в водах Иордана произошло чудо: два этих человека сделались одним человеком, дабы отныне существовать в одном теле. В этот миг в земном мире появился Иисус Христос.

Все это излагалось глубочайшим вибрирующим басом, очень неторопливо, интеллигентно, без какого-либо сектантского фанатизма. Как бы просто передо мной разворачивали некую метафору странно-философского или же алхимического типа. Стиль изложения ничем не напоминал ни хипповские телеги, ни экзальтированные рассуждения неофитов. Отковыривая от светло-серого линолеума очередной каловый остров, я почти не верил своим ушам. О чем это он вообще толкует? Оказалось, он пересказывал мне один из откровенческих прорубов Рудольфа Штайнера. Ромуальд Ричардович был штайнерианцем.

Все это произвело на меня глубокое впечатление: алхимические речи, плавные оккультные метафоры, занавешенные зеркала, тяжелый медленный голос, умудренный и умиротворенный взгляд из-под отягощенных век, слабый свет настольной лампы, с трудом пробивающийся сквозь страницы советских газет «Правда» и «Известия». Во всей этой сценке присутствовала некая алхимическая правда. Да и известия долетали поразительные, как бы с того света. Сценка в целом удивительная: кухня в полумраке, я вожусь на полу на корточках, отскребая говно. Рядом Фишка, нажравшись, готовится к новым подвигам на сральном фронте. Флорическая красавица Роза Китайская Вторая благословляет нас бесшумным шелестом своих листьев на легком сквозняке (я открыл окно, чтобы развеять фишкину вонь). Приобщенный тайнам старец неторопливо пересказывает нам фрагменты антропософских откровений. На самом деле он не был старцем, просто выглядел старше своих лет. Но об этом не следовало упоминать в беседах с ним. Обликом он обладал роскошным, но это не мешало ему испытывать множество загадочных сомнений по поводу своей внешности. Потом Игорь рассказал мне, что Рома с юности закрывает зеркала, поскольку на каком-то этапе своего взросления он решил, что у него слишком маленький рот. В молодости занимался оперным пением (голос и правда поразительный), но затем забросил – возможно, из-за маленького рта, не знаю. Вообще-то рот у него выглядел вполне нормально.

Покончив с дерьмом, я предложил ему чаепитие, и мы еще долго беседовали. Когда я уходил, он вручил мне несколько книг Рудольфа Штайнера – все это были фотокопии дореволюционных изданий. После этого я стал страстным читателем швейцарского мистика. Не то чтобы я сделался штайнерианцем, но тексты эти давали пищу моему воображению.