Барнаша

— Вы пойдите на праздник сей, а Я ещё не пойду на сей праздник, потому что время Моё ещё не исполнилось.

Он сказал это со спокойствием и даже кротостью. Так ответил Он им, и остался в Галилее.

А в Иерусалиме наступившая осень вступала на улицы праздником Кущей, «святейшим и величайшим» праздником, праздником по преимуществу[292]. Он творился в воспоминание великого странствования по пустыне. В шалашах — кущах, сделанных из листьев масличных, пальмовых и миртовых дерев должны были жить горожане и гости столицы. Носить лулаб[293] из пальмовых и ивовых ветвей, из плодов персика и лимона. Священники Храма готовились по очереди совершать служение. Семьдесят тельцов должны были быть принесены в жертву за семьдесят народов мира. Храмовые трубы готовились трубить каждый день вдохновенные и торжественные гимны — по двадцати одному разу.

Скоро отовсюду пойдут в Иерусалим люди. Старые и молодые, богатые и бедные — все принесут сюда что-нибудь. В знак благодарения тому, Кто увенчал год Своей добротой. Сияние светильников озарит двор Храма, и крики «Осанна!», и пение левитов усладят слух. Священник наполнит чашу водой из потока Кедрона[294] и, подняв её над головой, под долгие пронзительные звуки серебряных труб, поднимется по ступеням Храма. А левиты будут петь: «Вот, стоят ноги наши во вратах твоих, Иерусалим»[295]. Во дворе священников в два серебряных сосуда будут вылиты принесённые вода и вино. И стекут они в Кедрон по трубе, а затем — в Мёртвое море. В память о том источнике, что забил из скалы по велению Господа в пустыне, дабы утолить жажду детей Израиля. И они будут петь в праздник Кущей, славя Господа за этот дар: «Господь — сила моя, и пение моё — Господь… в радости будете черпать воду из источников спасения».[296]

Он устал. От толпы жаждущих исцеления. От соглядатаев Ханана, от осведомителей прокуратора. Ещё больше — от тех, кого зовёт учениками. Кифа туповат, жаждет богатства и почестей. И уверен, что получит их за верную службу. Иуда — предатель, негодяй. Впрочем, с уверенностью, что служит стране и собственному народу, и с честью. Только народ этот он сократил до размеров небольшого племени, и только этой горстке избранных готов служить, остальные для него не люди, стадо… Зилот упрямец, каких немного. Просто осёл, упрямый и своенравный. Братья Заведеевы — вспыльчивы, неразборчивы, громогласны. Не умеют ладить сами с собой. Андрей — глуповатый мечтатель, но уверен в своём совершенстве. Труднее всего с Дидимом, он умён, верно. Но ловить на себе сочувствующие взгляды умника безумно надоело. Быть предметом постоянного сожаления — кому бы это понравилось? И Дидим, как никто другой, знает о накопившейся в нём усталости и злости. Левий Матфей весь ушёл в свой грех, то кается в нём, казнит себя. То вдруг вспоминает о деньгах, что были в руках когда-то, и оправдывает себя, и даже превозносит…

Нет, так нельзя. Он устал, это правда. Невыносимо устал. И в усталости своей превысил меру. Он любит их всех, и они его любят. Просто иногда на душе так тяжело, так мерзко…

Близится праздник Кущей. И Ему в самом деле надо быть в Иерусалиме. Люди, пришедшие от Ханаана, были у него в Кфар Нахуме, и нечто похожее на приглашение в Храм он получил. Правда, в духе священства и фарисеев, Его пригласили, но неопределённо. Как бы в виде одолжения. Дожидаясь того, что Он обрадуется невероятно и попросится Сам. Быть может, следует сделать этот ход? Когда-то брахманы на юге Индии, невероятной страны, учили Его приносить фигуры в жертвы, и отступать по доске, чтобы потом с удвоенной силой бороться с противником, попавшим в тупик по твоей воле. Но то игра, а жизнь — другое. И Его учение дорого Ему. Неизвестно, чего потребует Ханан. А в Иерусалим всё же нужно идти непременно. И одному. Попутчики нужны и Ему, как всем людям. Но не сейчас. Сейчас Он слишком ото всех устал.

63. Дорога

Встреча была неизбежна. Ормус стал сначала его тенью, потом — чуть ли не внутренней его сущностью. В дни его вдохновения, когда всё складывалось, жрец исчезал надолго. Стоило затосковать, задуматься о будущем, засомневаться — длинная тень появлялась на горизонте. Начинался долгий разговор о богах, учениях, призвании Иисуса… Об их общем деле — каком, спрашивается? Что могло быть общего у них в Этом деле, деле познания Бога, если Иисус познавал Его сердцем, а Ормус — головой… И всё же, в конце какого-либо из их бесконечных разговоров, Иисус устало соглашался. В том, что касалось теории, Ормус был, конечно, сильней. Но души в его знании не было. Никогда, при всей своей учёности, не смог бы он сказать: «…не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щёку твою, обрати к нему и другую; кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два. Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся»[297].