Барокко как связь и разрыв

Похоже, что картина мира, основанная на противопоставлении настоящего прошлому, должна включать в себя представление о граничном событии, сравнимом по важности с воплощением Христа. Для барокко такими событиями явились Реформация и Тридцатилетняя война. Так, у Вальтера Беньямина в «Происхождении немецкой барочной драмы» представление о барокко как о стиле Тридцатилетней войны оказывается расхожей банальностью, с которой он, однако, почти не спорит173.

Для средневекового человека, которым хотел, но не мог быть английский архитектор XIX века О. У. Пьюджин, соавтор лондонских Зданий парламента и автор трактата «Противопоставления» («Contrasts», 1836), историческим событием, изменившим мир и наше место в нем, было только пришествие Христа. (Пьюджин, как стоило бы заметить, отказывал в таком статусе даже Реформации: по его убеждению, переход Англии в протестантизм был вызван не необходимостью, а королевским произволом, поэтому все можно было бы отыграть назад.) С тех пор понятие исторического события сильно девальвировалось: мы должны осознавать себя другими каждые несколько лет, в лучшем случае – каждое новое десятилетие. Обычно этот процесс бывает осмыслен как избавление от иллюзий – и за последние сто лет это избавление от иллюзий повторялось так часто, что уже успело всем надоесть. Так, в 1910 году никто (т. е. средний европейский обыватель) не поверил бы, что через несколько лет культурные европейцы будут увлеченно убивать друг друга. В 1930‐м тот же европеец счел бы глупостью предположение о том, что развитая европейская страна начнет систематически уничтожать своих граждан по признаку этнического происхождения.

С точки зрения исторического пессимиста получается, что воображаемое путешествие в прошлое – это путешествие в те времена, когда цивилизация была моложе и «лучше, кажется, была», т. е. не успела расстаться с идеалистическими заблуждениями молодости. Ускоренное производство прошлого, о котором говорит немецкий философ Герман Люббе в книге «В ногу со временем»174, оказывается в таком случае ускоренным производством лучшего мира, хотя этот мир существует исключительно в нашем воображении.

2

Существует традиция, использующая условный механизм, сущность которого заключается в соподчинении и взаимосвязи его частей в качестве метафоры общества и способов осуществления власти в этом обществе175. Согласно Козеллеку, то, с чем имели дело историки классической эпохи, было не чередой событий, а механической рутиной, бесконечным повторением одних и тех же комбинаций, лучше всего поддающихся описанию через метафору часового механизма, отмеряющего время, но не зависящего от него. Сергей Хачатуров утверждает, что механизмы, приобретающие все более значительную роль в культуре, начиная с эпохи барокко, могли быть для новоевропейского человека средством спасения от мучительного невроза времени. И хотя это умозаключение скорее всего справедливо, не стоит забывать о двойственной сущности всех этих механизмов: совсем скоро выяснится, что лекарство оказалось страшнее болезни и механические устройства станут особой формой жизни, существами, отчасти бессмертными. «Наши механизмы отрицают время», – такую фразу пишет автоматон Жаке-Дроз176, хранящийся в музее Невшателя. Габи Вуд разъясняет это утверждение: время находится внутри механизма, т. е. подчинено ему177. Мы, напротив, заключены внутри времени (заключенного в свою очередь внутри механизма), которое выстраивает нашу жизнь помимо нашей воли, организуя последовательность событий.

Событием же par excellence может быть названо то, что меняет если не устройство мира как таковое, то наши о нем представления и представления о нашем месте в этом мире. Событие – это катастрофа, опыт которой (или знание о которой) говорит нам о невозможности поэзии после Аушвица. Наша история оказывается последовательностью катастроф, частично благих, частично трагических, но неизменно сохраняющих свою катастрофичность, т. е. радикальным образом изменяющих нашу картину мира.

Красивая метафора механизма, с его вечным вращением и возвращением, точнее – вечным повторением одних и тех же функций, не объясняет принципиальной неустойчивости барочного мира (которую чувствовали и описывали совершенно разные авторы – от Джона Донна до Кирхера). Ближе к сути дела оказывается ньютоновская небесная механика, в которой Бог нужен для того, чтобы время от времени все корректировать. Это тоже механизм, но он разлетится на части без вмешательства свыше.

Но вернемся к Александру и Альтдорферу.