Барокко как связь и разрыв

Некоторые историки культуры пишут о барокко так, что оно оказывается близким к нашему представлению о современности. Однако наша, т. е. постбодлеровская современность – это скука («ночь, улица, фонарь, аптека»), а Новое время начиналось мощным вторжением фантастики в реальность. Достаточно вспомнить гравюры из альбома Яна ван дер Страта169 «Americae Retectio» (1589), прославляющего открывателей Нового Света, где изображены не просто аллегории с реальными персонажами, но исторические лица в фантастической обстановке. Так, мореплаватели (Колумб и Магеллан в их числе) окружены тритонами, нереидами и морскими чудовищами, видеть которых в окраинных областях ойкумены должно было быть столь же естественно, как обнаружить кисти и краски в мастерской живописца.

Неоднократно появлявшийся на этих страницах немецкий иезуит и универсальный гений Атаназиус Кирхер, которого можно считать олицетворением барокко, в своем сочинении «Mundus subterraneus» (1665) описывает (а его иллюстраторы изображают) земной шар, пронизанный многочисленными пустотами, в которых бушуют океаны внутреннего огня. Эта картина, если понимать ее буквально, оказывается намного пессимистичнее и страшнее, чем упорядоченное мироздание «Божественной комедии». В ней, однако, ощущается пресловутый динамизм современности, напоминающий о том, что и наше благополучие, и само существование не основаны ни на чем, кроме постоянной готовности их поддерживать.

Чтобы оставаться на месте, нужно бежать очень быстро, говорила Алисе Черная Королева. Чтобы оставаться на поверхности, намекает Кирхер, нужно строить все выше и выше, поскольку нижние ярусы наших зданий все время проваливаются в огненную бездну, которая одновременно – Коцит и Флегетон.

Данте, описывая устройство ада, чистилища и рая, говорит о структуре и порядке, и ужасы адских мучений собираются в систему, стройную, словно готический собор. Согласно же Кирхеру, любой порядок, каким бы стройным он нам ни казался, есть только видимость, которая в самый неожиданный момент способна обернуться огненным хаосом. Устройство мира может измениться непоправимым образом – впрочем, тогда он уже перестанет быть миром, каким мы его знаем.

***

Немецкий философ истории Рейнхарт Козеллек начинает свою книгу «Прошедшее будущее» с описания шедевра Альбрехта Альтдорфера, картины «Битва при Иссе» (1529). Высокой точкой зрения, доступной разве что ангелам, и пейзажем, который, кажется, изображает весь существующий мир, Альтдорфер придает сражению Александра Великого с персами поистине космический масштаб, подобающий последней битве добра и зла.

Козеллек рассказывает, как старый художник выписывал численность подразделений македонской и персидской армий, помещая эти цифры на флажках, врисованных в общую композицию сталкивающихся воинств. Но почему-то ни Альтдорфера, ни его заказчика (которым был герцог Баварии Вильгельм IV) не интересовал год, когда происходило это эпическое событие. Для них оно словно бы существовало всегда и находилось в одном ряду с событиями священной истории.

Не то, чтобы историческая специфика, – пишет Козеллек, – убиралась из картины произвольным образом, она была не важна как таковая. <…> Желая подкрепить изображаемую им историю статистически, Альтдорфер перечислил сражающихся в десяти нумерованных колонках, опустив лишь одно число – год, в который произошло изображенное событие. Его битва сделалась, таким образом, не просто современной, она получилась вневременной170.

Альбрехт Альтдорфер и его аудитория, говорит Козеллек, могли считать, что за две тысячи лет, прошедших со времен Александра Великого, не изменилось почти ничего. Однако после Александра был Христос, и это заставляет поставить под сомнение всю конструкцию. Можно было отождествить персов с современными (XVI век) турками, но до какой степени первые зрители живописи Альтдорфера хотели и были способны узнать себя в Александре и его соратниках – язычниках, веривших в Зевса и Аполлона? Вспомним, что Данте помещает древних философов и праведников, живших до Христа, в лимб, считая даже Гомера и Сократа недостойными узреть божественный свет.

Согласно Козеллеку, завершение Тридцатилетней войны, продемонстрировавшее, что насильственным образом добиться религиозного единомыслия не получается, повлияло на общеевропейскую ментальность намного сильнее, нежели сама Реформация. Еретиков впервые не удалось ни обратить, ни уничтожить, поэтому с ними пришлось договариваться и сосуществовать, что сразу сделало политику знакомым нам грязным делом, несовместимым со спасением души.