Барокко как связь и разрыв

По словам Козеллека, Альтдорфера интересуют стратегия полководцев и численность воинов, но не историческая достоверность их доспехов и оружия. Признаки других эпох (такие как костюм, язык или архитектура) не имеют значения для средневекового художника, потому что не имеет значения само течение времени, которое не приносит никаких новых комбинаций в исторический процесс. К. С. Льюис в «Отброшенном образе» называет костюмированную пьесу или фильм важной моделью, определяющей то отчасти этнографическое восприятие если не истории как таковой, то, по крайней мере, эпизодов из прошлого, которое сложилось в нашей культуре начиная с XIX века, с эпохи историзма. Тем не менее эта модель существовала далеко не всегда.

Все средневековые повествования о прошлом страдают одним и тем же недостатком, – замечает Льюис, – их авторы совсем не чувствуют духа времени. Для нас прошлое – это, прежде всего прочего, «костюмированная пьеса». Из самых первых наших книжек с картинками мы узнаем о различии костюмов, оружия, интерьеров и архитектуры. Мы не припомним в жизни исторического знания более раннего, чем это. Позднее поверхностная (и часто неточная) характеристика различных эпох помогает нам гораздо больше, чем может показаться, различать эпохи куда детальнее. Нам очень трудно представить себя в шкуре людей, для которых ничего подобного не существовало. А так было и в Средние века, и много позднее. <…> Там, где игнорировали даже самые очевидные и лежащие на поверхности различия одного столетия (или тысячелетия) от другого, о более глубоких различениях темперамента и интеллектуальной атмосферы нечего было и мечтать. Авторы могли сколько угодно рассказывать, что во времена Артура или Гектора все было не совсем так, как теперь, – нарисованные картины без труда опровергали эти заявления. Чосер в мгновенном порыве удивительного прозрения признается, что в древней Трое язык и процедура ухаживания могли отличаться от современных ему. Но это не более, чем порыв. <…> Именно это блаженное неведение давало средневековому резчику или поэту его силу оживлять любой «исторический» материал, который оказывался в его руках. Оно же спасало от историцизма. Для нас прошлые эпохи качественно отличны друг от друга. Поэтому анахронизм не просто ошибка; он раздражает, как диссонанс в музыке или неприятный запах блюда178.

Однако вряд ли можно сомневаться в том, что анахронизм мог служить определенным целям, и не только целям модернизации событий Священной истории. Так, Эрвин Панофский говорит о специфической трактовке, которую получали античные сюжеты у средневековых художников: «В том случае, когда произведение искусства заимствовало свою тему из классической поэзии, легенды, истории и мифологии, эта тема неизменно была облечена в неклассическую и, как правило, современную форму»179. Это явление можно объяснить незнакомством миниатюристов, рисовавших Энея или Александра Великого, с античной скульптурой. Но, словно предвосхищая выводы Панофского, тот же мир средневековых миниатюр (с примесью, возможно, барочных эмблем и аллегорий) воспроизводил в конце XIX века Эдвард Бёрн-Джонс, изображавший Персея и Андромеду не только в средневековых одеждах, но и в меланхоличной синевато-лиловой гамме, неизвестной в античности.

3