Барокко как связь и разрыв

Триумф индустриальной технологии здесь соединялся с утопической социальной программой. Речь шла о демонстрации возможностей промышленного преобразования мира, сотворения новой искусственной природы. Человек приравнивался демиургу, а оранжерея выступала в функции искусственного рая. Отсюда изобилие в оранжереях XVIII века экзотической тропической растительности… Первоначально «природа» оформлялась в оранжереях по типу райских, аркадических садов, копировавшихся с соответствующей живописной иконографии. 11 октября 1814 года в зимнем саду императорского дворца в Вене (архитектор Н. И. Иакин) был дан прием для участников венского конгресса. Пространство сада было сплошь покрыто цветущими деревьями и цветами, среди которых располагались статуи. С искусственной скалы низвергался водопад. Цветы, статуи и водопад – типичные приметы живописной Аркадии. А само приглашение участников мирного конгресса в этот эмблематический рай, вероятно, имело символический характер242.

Ямпольский, следуя Беньямину, отмечает, что и природа (точнее – выделенные фрагменты природы) в это время преобразуется в подобие жилища: в качестве примера такого преобразования Беньямин называет бал, состоявшийся в английском посольстве в Париже в 1839 году:

«Сад, – рассказывает свидетель, – был покрыт тентом и походил на гостиную. Но что это была за гостиная! Заполненные цветами ароматные клумбы превратились в гигантские jardinières, посыпанные гравием дорожки исчезли под роскошными коврами, а на месте чугунных скамеек мы обнаружили диваны, покрытые камчатной тканью и шелком; на круглом столе лежали книги и альбомы. Издалека в этот колоссальный будуар доносились звуки оркестра»243.

Стоит отметить и противоположную тенденцию – превращение интерьера в подобие природного ландшафта, причем опять-таки с явными отсылками к райскому саду. О комнатных растениях и о любви викторианцев к миниатюрным теплицам для папоротников и орхидей, каковые в один прекрасный момент были вытеснены из гостиных аквариумами, сказано много. Можно вспомнить и о том, что именно в викторианские времена морские раковины перекочевывают из музеев и кабинетов редкостей на книжные и каминные полки244. Однако интереснее всего в этом контексте выглядит совершенно явная параллель между природой, превращенной в интерьер, и историей, выступающей в том же качестве. Как заметил Роберто Калассо (и мы уже приводили эту цитату в четвертой главе настоящей книги), к середине XIX века «история превратилась в последовательность датированных сцен, распределенных по разным помещениям одного дома»245. Получается, что две внешние силы, две могучие стихии, детерминирующие человеческое сознание, оказываются, хотя бы на время, безопасными и прирученными. Или, по крайней мере, такими выглядят.