Барон Унгерн и Гражданская война на Востоке

Есаул Блохин утверждал, что Сипайло «посылал за какой-нибудь женой колониста, мужа которой он за несколько дней перед тем уничтожил. Был с ней очень любезен, угощал ее, клялся в любви к ней, делал ей предложение, перепуганная женщина, конечно, ничего не смела сказать и молча подчинялась ему, Сипайло брал ее, как женщину, и во время акта совокупления душил ее своими руками и после этого клал ее в мешок, ставил кверху ногами, так, чтобы ноги ее были у него на подушке и после этого засыпал сном праведника»[3]. Трудно понять, какие картины в его мемуарах являются документальной зарисовкой, а какие – художественным вымыслом в духе маркиза де Сада. На последний больше всего смахивают рассказы о том, как подручный Унгерна штабс-капитан Безродный истязал перед казнью служащих разных фирм в местечке Заин-Шиба: «Немедленно подхолостить их, и яйца их мне тотчас же представить». Арестованные были уведены, и слышны были страшные крики мольбы, ругани, стоны, проклятья. Через несколько минут яйца лежали на столе перед ужасным критиком. На другой день арестованные, еле держась на ногах, были введены снова, и на стол были поданы на сковородке 10 шипящих в масле яиц. Безродный, усевшись за стол, бросил всем по одному куску мяса. «Жрите! Это ведь Ваше!» Но никто до них не коснулся. Тогда Безродный, макая их в соль, съел одно за другим и запил все это стаканом вина: «Вы мне надоели!» И, взяв наган, выстрелил в упор каждому несчастному в полость желудка, вполне понимая, что это смертельная рана, после которой человек может жить час или два»[4]. Выглядит как сцена из фильма ужасов, но вполне может быть правдой.

Вообще, в исследовании монгольской эпопеи барона Унгерна нам приходится опираться прежде всего на мемуары, поскольку документов сохранилось сравнительно немного. А поскольку история «даурского барона» оказалась востребована, причем не только в эмигрантской среде, но и во всем мире, многие соратники Унгерна, чтобы заработать, писали для публикации несколько вариантов мемуаров под разными псевдонимами, и, чтобы уверить издателя в оригинальности рукописи, в разных версиях мемуаров одни и те же события описывали по-разному. Поэтому порой невозможно точно установить, как все происходило на самом деле.

Блохин также настаивал на нетрадиционной сексуальной ориентации Унгерна: «Барон имел вообще большую склонность всех бывших своих денщиков производить в офицерские чины и давал им после этого большое ответственное место, вплоть до командования бригадой. Денщики его были вполне преданные люди, которых он, предварительно избив несколько раз, приглашал последнего к себе в палатку, где проводил с ним целую ночь, отдавался ему и сам брал его как активный педераст, и после этого продвигал его в офицерский чин или в унтер-офицерское звание и отсылал от себя, назначая его на один из ответственных постов»[5]. Это похоже на правду, поскольку нам неизвестно о каких-либо романтических отношениях барона с женщинами. У него была жена – маньчжурская принцесса Цзи, но это был чисто политический брак, так как Цзи была родственницей генерала Чжана Куйву, губернатора Хайлара, командира китайских войск в западной части КВЖД и противника республиканского правительства Китая. Унгерн думал опереться на его помощь в борьбе за восстановление правления династии Цин.

И. И. Серебренников, бывший колчаковский министр, в своей книге «Гражданская война в России: Великий отход» дал развернутую характеристику Унгерну и его деятельности в Монголии: «Один из начальников штаба барона Унгерна (речь может идти об Ивановском или Войцеховиче. – Б.С.) рассказывает о нем:

«Бог его знает, когда он отдыхает и спит. Днем-то за разными делами, то ездит по мастерским, то следит за учением и муштровкой казаков. А ночью объезжает все караулы, норовя приехать невзначай, в самые захолустные и дальние. А то вдруг среди ночи требует доклада по делам, какие и в ум не придут. Вот тут и разворачивайся, как знаешь! Ведь он шалый, и в «раже» теряет голову, ничего не разбирает…»

Окружающие барона имели все основания считать его не совсем нормальным человеком. Его любовь к одиночеству, скрытность, молчаливость, некоторые странности… внезапные вспышки безрассудного гнева говорили о неуравновешенности его натуры. В нем текла кровь его далеких предков – рыцарей-крестоносцев, жила вера в сверхъестественное, потустороннее; он как бы принадлежал минувшим векам; был суеверен, всегда совещался с ламами, ворожеями и гадателями, которые даже сопутствовали ему в его походах во время Гражданской войны. В дружеских беседах он нередко упоминал о своих предках пиратах.