Барракуда forever

Он поднял кулак, посмотрел на стену напротив. На портрет Рокки. Отец, отчаянно стараясь сдержать слезы, сидел под ним, прислонившись спиной к той же стене, примерно в метре от снимка. Я снова поймал взгляд Жозефины, потом Наполеона. Неужели… Нет, я, наверное, не понял. Или все еще не проснулся. Или опять подскочила температура. Я вспомнил сцену на кухне в день рождения Наполеона. И рисунок матери, который она сделала потом. Перчатки, потертые перчатки… Перчатки Рокки… И моего отца…

Сердце у меня остановилось. В горле застрял ком. Я зажал себе ладонью рот, чтобы не закричать. И еще ближе склонился к Наполеону.

— Ты понял? — шепнул он так тихо, что я почти не расслышал.

— Кажется, да…

— Я всех провел, да?

— Но это же так…

— Да, это шедевр, я знаю…

— Получается, вы дрались по-честному…

— Нет. Не по-честному. Только жульничал я. Так что я тебе не соврал.

— Что он говорит? — спросил отец.

— Да так, папа, что он… что он тебя любит. Если вкратце. И еще всякие пустяки, но это не важно.

— Trafe, Bubo. (Отлично сыграно, малыш.) Наклонись поближе, еще кое-что послушай. Во время перерыва Рокки сказал мне, что болен. Болен, и жить ему осталось всего несколько недель. Эта мерзость пожирает его изнутри. Боксер не станет врать. А тем более Рокки. Я его хорошо знал и видел по глазам, что он говорит правду. В них был печальный свет: такой появляется, когда боксер собирается повесить перчатки на гвоздь. И тогда он попросил меня…

— …позволить ему выиграть. Он попросил тебя дать ему уйти с победой.

— Нет… Это я сам решил. Мое природное великодушие. С ним был мальчонка. Маленький, совсем малюсенький. Крохотный, чуть больше червячка. Не знаю, куда подевалась его мать. Ты знаешь, у нас, боксеров, такая жизнь… Он попросил меня о нем позаботиться. Воспитать его, надеть на него перчатки и сделать настоящим великим боксером. Вырастить чемпиона в память о нем, Рокки, чемпионом, который достигнет всего того, чего сам он достигнуть не успел. Он был уверен, что малыш весь в него. Но, увы, он ошибался. Особенно он просил не говорить мальчику, кто его отец. Видишь, я сдержал обещание только частично. А остальное не получилось. Еще несколько часов, и Рокки мне за это шею намылит.

— Нет, у тебя почти все получилось. Ты император, и твое царство сохранится навечно.

— Eble vi rajtas. Eble mia molsukcesodo estis precipe koni lin ververe. Mi tro stultis! (Может, ты и прав. Может, единственное, что у меня не получилось, — это по-настоящему его узнать. Я оказался слишком глуп!)

— Что он говорит? — шепотом спросил отец.

— Так, ничего… Что ты был лучшим на свете сыном, папа. И еще… — Я обвел затуманенным взглядом их всех, ловивших каждое мое слово: — И еще он хотел бы…

Слово застряло у меня во рту. Жозефина закрыла глаза. Невыносимо. Из-под маминого карандаша мигом появился рисунок.

Пляж. Последний пляж.

* * *

Директриса гналась за нами по пятам, пока мы шли по коридору мимо других обитателей заведения, вышедших из комнат, чтобы поприветствовать того, кто на несколько недель вернул жизнь в их жизнь. Мы вели Наполеона, поддерживая его под мышки, и десятки рук тянулись к нему, как в давние времена, когда они выходил на ринг.

— Остановитесь! — кричала директриса. — Остановитесь! Это переходит все границы, вы должны подписать бумаги, составить расписку, заполнить бланки. То, что вы делаете, против правил!

И тут папа произнес историческую фразу:

— Знаете, куда можете себе засунуть ваши правила?

Я подумал, что теперь мы вдвоем будем присматривать за империей. Наполеон очнулся от дремы и бросил на отца восхищенный взгляд, придавший тому сил. Наэлектризованный до предела, он повернулся ко всем, кто собрался в коридоре, и прокричал что было мочи:

— ЭТО МОЙ ОТЕЦ!

За стеклянной стеной кабинета директриса уже кому-то названивала.

* * *

Мы сели в мощную машину отца. Он лихорадочно наладил навигатор. Высветился маршрут. Электронный голос произнес:

— Включите зажигание!

Я уверен, это был голос Рокки.

Мотор заурчал. Мама сидела спереди. Наполеон — между мной и Жозефиной. Баста — у нас в ногах. Мягкие кожаные сиденья словно обнимали нас.

— Папа! — крикнул отец. — Сколько у нас времени?

Голос его звучал непривычно громко. Наполеон то отключался, то приходил в себя. Он пробормотал:

— Не знаю, старик. Не очень много. Если собираешься лишиться прав, сегодня самый подходящий момент.

Меньше чем через две сотни километров о правах он мог уже забыть. Всю дорогу — вспышки камер. Двенадцати баллов как не бывало.

Я шепнул на ухо Наполеону:

— Видишь, какой ты знаменитый, тебя все время фотографируют.

Не знаю, услышал ли он меня. Жозефина молчала. Только сжимала перчатку Наполеона и смотрела на быстро меняющийся пейзаж за окном. От ее дыхания на стекле образовался туманный круг. Голова Наполеона качнулась и легла на плечо Жозефины. Он был похож на ребенка.

Отец внезапно свернул к автозаправке. Бензин. Он поискал свой бумажник, порылся во всех карманах и в конце концов признал очевидное: