Барселона: история города

Это были в значительной степени вопросы политики, что, разумеется, ни в коем случае не означало, что тоска по патриархальным ценностям была ненастоящей, по крайней мере иногда. Расстройство крестьянской экономики, вызванное появлением агробизнеса и нашествием филлоксеры, только усилило ностальгию по крестьянской жизни, которая являлась неотъемлемой чертой буржуазного консервативного каталонизма. Подобно американскому индейцу, каталонский крестьянин благороднее всего выглядел, когда обращался к истокам. Даже после того как фермеры, потеряв свои земли, обосновались в городах, барселонские горожане изо всех сил старались показать, что они тоже сыновья (или, по крайней мере, внуки, как в некоторых случаях и было) крестьян, что они тоже «от сохи»; что патриархальные добродетели «отчего дома» перенесены ими в город, в Эйшампле и на фабрики Сантс. Много слов было потрачено на утверждение этой иллюзорной точки зрения. Поэты «цветочных игр» и ораторы Ажунтамент расточали самые хвастливые метафоры именно на эту тему. Все «народное», фольклорное было хорошо по определению. Буржуазная революция представлялась этаким огромным патриархальным домом с паровым двигателем на задах. Средства производства изменились, но каталонская «раса» осталась прежней. Этот жизнеутверждающий довод, возможно, звучал бы не слишком убедительно для бывших крестьян, работавших на фабриках, но в конце концов, так как большинство из них не умело читать, сомнительно, что они вообще о нем знали. Сентиментальная идеология каталонизма помогала противостоять пугающей неуверенности, привнесенной золотой лихорадкой.

Льюис Вермель. Семья Фамадес («идеальная семья» в своем родовом доме). Миниатюра на слоновой кости, 1856 г.

В 1882 году поэт и драматург Фредерик Солер зачитал свое обращение президента «цветочных игр». Он нарисовал слушателям картину традиционной каталонской жизни:

Двадцать лет назад, в такой же день, как сегодня, мы собрались здесь… или, возможно, в каком-нибудь другом месте, которое, как и это, связано в нашем сознании с любовью к родине.

Мне кажется, все мы собрались вокруг очага «отчего дома». Воображение уносит меня далеко. Вижу дымоход, навес над камином, патриархальную каталонскую семью. Родители хозяев, хозяин и хозяйка дома, старший сын, дети и среди них пастухи и работники фермы; все они в народных костюмах, и это усиливает впечатление.

В этой картине есть простота и сила. В ней благословение Неба, крест животворящий, пальмовая ветвь — все, что, как верят крестьяне, оберегает наш народ от бурь и бед. От волков защитят нас сторожевые собаки. От захватчика — дуло мушкета, заряженного не картечью, а железной дробью, что пробивала имперские кирасы в. Бруке.

Эта картина полна мира и любви. Народ проводил тихие вечера в пении невинных песенок и чтении молитв…

Вот, можно сказать, дважды дистиллированная сущность деревенского мифа, типичного для каталонского Возрождения. Аудиторию — поэтов и политиков, романистов и ученых, музыкантов, священников, деловых людей, иные из которых в какой-то степени были причастны к деревенской жизни — Солер представлял себе этакой крестьянской семьей, усевшейся вокруг очага культуры. Он развивает метафору, начиная с архитектурной детали — llar de foc каталонской фермы, скорее комнаты, нежели очага, — и кончая семейством, рассевшимся по старшинству. Весь этот патриархальный порядок — защита от бед, даже скорее щит — ведь благородство является атрибутом не только аристократии, но и простого народа. Солер напоминает о простой вере крестьян, об их одежде, столь отличной от сюртуков и галстуков его слушателей, о безвредных, а возможно, даже полезных странностях и предубеждениях простого народа. Святость очага влечет за собой святость имущества: отсюда сторожевая собака, символ другой каталонской традиции — самозащиты. Ксенофобия и патриотизм — в сущности одно и то же, и даже военная амуниция и всегда имеющийся наготове мушкет — грубого, крестьянского образца (никаких пуль фабричного литья). Мушкет заряжен дробью, которой крестьяне-волонтеры палили из своих трабук в знаменитой битве 1808 года. Упоминание о Бруке сразу же должно было вызвать у слушателей Солера теплое чувство, напомнить о слышанных в детстве историях о барабанщике из Брука, который к тому времени стал фольклорным персонажем, подобно Дику Уиттингсону или маленькому голландскому мальчику, заткнувшему пальцем дыру в плотине.