Барселонская галерея

Все детство Норы прошло в разъездах. Папа-офицер и мама-фельдшер мотались «по городам и весям», из гарнизона в гарнизон, меняя место жительства чуть ли не каждый год. Только вроде обжились, попривыкли — как приходит очередной приказ. И снова нужно паковать вещи и трястись в плацкартном вагоне, бороздя просторы необъятного Советского Союза. И снова — другая казенная квартира, другая школа, новые знакомства. Из Прибалтики их перебрасывали на Кавказ, из жаркого Узбекистана — на Север, чуть не за Полярный круг, из больших городов — в далекие поселки. Каждое «великое переселение народов» давалось девочке с большим трудом, ведь нужно было не только приспосабливаться к принципиально новым обстоятельствам жизни, но и все время помнить, что это тоже ненадолго. А значит, нельзя ни к чему привыкать и привязываться. Ни к месту, ни к климату, ни к вещам, ни к людям.

Однако роптать Норе и в голову не приходило. Благодаря отцовскому воспитанию понятие долга перед Родиной и обязательств перед семьей были для нее священны.

— Я не могу пойти сегодня гулять, — на полном серьезе объясняла она новоиспеченным подружкам. — Мне нужно погладить белье, скатерть и занавески. Это мой долг перед семьей.

Девчонки недоуменно переглядывались и пожимали плечами. Второй раз Нору уже никто не приглашал.

Каждый раз на новом месте повторялось одно и то же. С Норой знакомились и были не прочь принять ее в компанию, но она отказывалась, ссылаясь на занятость. Над ее ответами, похожими на цитату из газетной передовицы, посмеивались, сначала беззлобно, потом все более едко. Затем начинали ее сторониться и в конце концов считали кем-то вроде местной юродивой. Девочка, а затем и девушка, обижалась, злилась и давала себе слово, что в следующий раз все будет иначе, но, приезжая на новое место, снова твердила, как заколдованная, все ту же фразу: «Это мой долг перед семьей».

Дело, конечно, было не столько в долге, сколько в страхе. Отец не прощал ни малейшего непослушания. Стоило им с мамой хоть чем-то рассердить его, как он тут же выходил из себя. Руки он распускал редко, но даже молчать умел так, что маленькое пространство их очередной казенной квартирки наполнялось столь жутким холодом, что впору было в петлю лезть.

Чуть ли не с младенчества Нора знала, что «должна и обязана», но ей в голову не приходило, что она может иметь какие-то права. Даже самые элементарные. Скажи ей кто-то, что она может с чистой совестью ходить по этой земле, дышать, чувствовать, радоваться, Нора бы не поверила. Отец «воспитывал ее настоящим советским человеком». И прежде всего заставил всегда помнить: дочь обходится ему, защитнику народа, в тугую копеечку. А раз сама она ничего не зарабатывает, только ест, то никак не может рассчитывать на несанкционированные обновки и тем более на карманные расходы. Пусть радуется, что получает кусок хлеба, и не забывает о благодарности. И отрабатывает, отрабатывает этот пресловутый долг перед семьей…

Только став взрослой, Нора поняла, что отец не был ни жадным, ни жестоким, как ей тогда казалось. Просто ограниченный, до тошноты правильный и по сути своей до предела несчастный человек. Какими, если вдуматься, было подавляющее большинство их тогдашних соотечественников, винтиков машины и строителей коммунизма. И еще она поняла, что отец ее любил. Но к тому времени папы уже давно не было на свете.

Впрочем, с матерью тоже было непросто. Каким та была медработником, хорошим или плохим, Нора так и не узнала. Но родителем она точно оказалась неважным, а уж хозяйкой — и вовсе хуже некуда. Все вечера и выходные мама Элеоноры проводила за домашними хлопотами, обустраиваясь на новом месте и пытаясь поддержать их скудный быт. Но результаты выходили неважными, а чаще и вовсе плачевными. Обеды, которые готовила мама, получались невкусными, и никто их не ел — отец предпочитал питаться на службе, а Нора в школьном буфете. Мама вязала дочери одинаковые неудобные свитера и рейтузы, которые та старалась не надевать даже зимой. Даже после стирки вся одежда выглядела несвежей. И гладить мама тоже не умела, так что отцу постоянно приходилось отправляться на службу в мятой рубашке.

Когда дочь подросла и, устав от вечной бытовой неустроенности, взяла хозяйство в свои руки и сняла с ее плеч львиную долю домашних забот, мама все равно продолжала каждый день ходить по старому кругу — несъедобная еда, ненужные свитера, мятые рубашки…