Башня любви

Во всяком случае, я чувствовал, что у меня нет ни воли, ни желания и даже ни одной ясной мысли в голове.

Я сел на стол, и ноги мои мягко повисли, точно чужие, набитые ватой.

Мы были как в облаке; нас обволакивала копоть лампы и сырой туман, поднимавшийся из-под двери вместе с клочьями пены.

Часы монотонно шуршали своей метлой среди шума и рева; и когда волна с треском долетала до нашей скалы, был все таки слышен треск и с их стороны, точно кашляла глухая старуха, ворочаясь на своем кресле.

Ах! Мы были прекрасной парой — старик и я! Привязанные к одной и той же скамье галеры, скованные одной и той же цепью, мы не знали и не понимали друг друга.

То, что мы говорили, не имело человеческого смысла.

Мы ели один и тот же хлеб, пили один и тот же сидр, но не предлагали друг другу рома дружбы: каждый ревниво хранил его для себя (я тоже купил себе недурную бутылочку, чтобы избавиться от моих колик).

Я думал о товарище — жертве несчастного случая, погибшем может быть от тоски после пяти или шести лет... службы. Он, наверно, свалился сверху, в одну из бурных ночей прикрепляя лебедку или исправляя фонарь маяка и, шлепнувшись на эспланаду, тяжело подскочил с пробитой головой... если только...

— Послушайте, — прошептал я тоном человека, говорящего какую-то большую глупость, — это интересная книга, что вы читаете?

Старик поднял глаза.

— Это очень хорошая книга, — ответил он, — только трудно в ней разобраться, раз потеряешь связь.

— Так вы потеряли связь в вашей... (я чуть было не сказал „азбуке“, но прикусил язык) истории?

— Да, Малэ, потерял... однажды вечером во время бури.

Он вздохнул и прибавил:

— Он был, во всяком случае, славный парень!

Это меня совершенно ошеломило потому, что мы оба сошлись на мысли о моем мертвом предшественнике.

— A-а! Так вы могли читать и... другое в ту пору, когда был жив этот парень?

— Я читал... в его душе, а теперь пусть черт стережет ее вместо меня.

Старик положил книгу и поднял руку к потолку, делая ею какие-то знаки.

Его глаза мне показались еще больше лишенными смысла, чем обыкновенно. Этот старик утратил не только связь в своей азбуке...

— Лю-юбви-и! — вдруг совершенно неожиданно пропел он.

Затем прибавил;

— Я родом с Уессана, вот уже двадцать лет, как я стерегу Башню... Любви, башню Ар-Мен.

И он снял свою фуражку, точно приветствуя кого-то.

— Да! Да! — Бормотал я, весь охваченный ужасам. — Я не думал вас обидеть, господин Барнабас. Просто так, хочется поболтать, чтобы быть не одному в такую ужасную погоду. Впрочем, я не любопытен и не собираюсь вмешиваться в дела соседей.

Собственно говоря, мне давно бы нужно было помирать от хохота, потому что, стащив свою фуражку, старик снял и свои волосы: эта голова, белая и блестящая, как луна, произвела на меня ужасное впечатление.

Его глаза дохлой рыбы уперлись в мои и парализовали меня.

— Зачем тебе, Малэ, все шпионить за мной?

Я решил его высмеять:

— Полно, дед Барнабас, я тут ни за кем не шпионю, вы просто пьяны от ветра!

Быть пьяным от ветра это — болезнь довольно распространенная среди надзирателей маяков, особенно при начале их службы. Среди завываний ветра им начинает казаться, что их кто-то зовет с верха лестницы, снаружи, из разных углов, одним словом, — отовсюду.

— Да, — ответил он меланхолически, своим тоном ворчливой старухи, — я пьян. Однако, никто не может сравниться со мной в моем деле! Я никогда не беру отпуска, я не напиваюсь, не болтаю и почти не сплю. По всей линии огней вдоль берега нет ни одного смотрителя, который мог бы сравняться со мной, ты можешь сказать это им, нашим офицерам.

— Я думаю, что они в этом и не сомневаются, господин Барнабас. Они мне расхваливали вас; шесть месяцев тому назад, перед тем как мне явиться сюда. Нет, вы не имеете себе соперника, и это совсем не ваша вина, что парень свалился... это может завтра случиться и со мной! Мы все во власти того, кто будет.

Старик, казалось, о чем-то размышлял, затем, поглаживая светлые волосы, украшавшие его сальную фуражку, он буркнул:

— Я того мнения, что с тобой этого не случится, Малэ.

— Бог знает! Его воля!

— Бог... он умер, — возразил тот резко повернулся ко мне спиной.

— Вы собираетесь подняться?

— Да, теперь время... Я чувствую, что наверху, там, дело портится... Тебя мне не надо.

Я остался сидеть на столе, не имея сил от него оторваться. Рядом лежала фуражка, которую старик забыл надеть.

„Вот и башня, смотри!
Это башня лю-юбви-и-и“

Голос поднимался, смешиваясь с гулом ветра и становясь все глуше и глуше, точно крик девушки, которую душат на дюнах в одну из бурных ночей.

Я глядел на фуражку. Затем приподнял ее концами пальцев, изумленный ее страшно сальным видом: можно было подумать, что она сделана из куска тюленьей кожи.

С двух сторон кожаных наушников свешивались светлые пряди, прекрасные локоны блестящего шелка, несомненно очень молодые и страшно тонкие волосы.