Башня любви

— Они торопятся! — прошептал Барнабас, набивая новую трубку.

— О-о! Старший! У меня опускаются руки!

Я дрожал от ужаса. Он осмеливался шутить. Я бы не мог! Я бы хотел сейчас заказать панихиду. На маяке Тревенек есть, по крайней мере хоть часовня. А здесь, ты более одинок, чем где бы то ни было на всем земном шаре!..

Затем появилась бочка, но она ударилась о первую плиту и разбилась.

Потом плыли снасти, кусок мачты, коробки консервов. Мы поймали одну; на ней была английская надпись.

Это была зеленая фасоль, — мне несколько известно это слово.

И вот второй утопленник; этот моряк, совсем одетый, растянувшийся на столе, спрятав голову между руками. Можно было поклясться, что он спит!

Я поднялся на минутку на маяк, чтобы отметить... прохожих. Вернувшись к старику, я не смог удержать крика ужаса.

Их плыла целая толпа.. Утопленники, связанные один с другим, точно плот из мертвых тел! Эта компания молодых людей, что-то вроде пансиона, все в похожих костюмах, крутясь, торопилась, как труппа пловцов, возвращающихся к берегу, так как действительно уже давно пора вернуться!

Последнего тащили за голову, и над его шеей торчал конец красной веревки.

Я точно прирос к месту с перехваченным горлом, с поднятым гарпуном.

— Но, что же мы можем здесь сделать, Боже мой, что же мы можем сделать! — повторял я, совершенно не отдавая отчета в своих словах,

— Ничего! Они все всплыли со дна кроме того, что с поясом, — ответил философским тоном старик.

Ах! Ему-то уже пришлось наглядеться на кораблекрушения! Он знает, что делается там в глубине и на поверхности; страна Маккавеев не имеет никаких тайн от него, от этого чудовища.

Чудовище! Нет! Он честно исполнял свой долг и был непоколебим на посту, когда ревела буря. На нем еще не зажили рубцы глубоких ран, которые он получил, защищая от ярости ветра фонарь на верху. Он не отступал перед трудом и опасностями. Пил мало, почти не спал и никогда не просил отпуска. Старый маньяк, но отчаянная голова!

Однако, мне воротило душу от его объяснений, которые он делал своим голосом глухой старухи, впавшей в детство. К он все говорил, болтая теперь, как сорока:

— Пояса? О-о!.. у них у всех имеются пояса, и это им только помогает сильнее почувствовать весь ужас смерти! Когда тонут сразу, то дело сейчас же и кончено, а с их дурацкими поясами они надеются, орут, бьются... никогда это их не спасает. Года три тому назад я видел одного, который направлялся к мысу, он был еще жив и возился. Он так возился, что перевернулся головой вниз, а ноги остались торчать на воздухе. Утопленники такие идиоты! Зацепившись где-нибудь вдоль Кита, они зеленеют там на солнце, до волн следующего прилива. Потом, море снова их забирает, катит, они отправляются искать подходящего течения. На этот раз они явились полным комплектом. Это куча богатых людей, пассажиры из первого. Матросы нянчились с ними до последнего момента; всех их снабдили прекрасными похоронными венками... и это наделило их прелестями долгого путешествия. Отправив господ пассажиров мокнуть, матросы становятся более свободными. Доказательство... ну... мы сегодня видели только одного? И я готов держать пари, что мы больше не увидим моряков, во всяком случае сегодня вечером.

— Так вы думаете, старший, что эта процессия будет — Господи спаси! — продолжать двигаться перед нами?

— Ба! паренек, да тебя совсем скрючило,— зарычал старик, мрачные глаза которого горели зеленым пламенем, — а это только начало! Я не собираю покойников, и ты можешь отправляться спать, если у тебя трясутся все поджилки. Я не говорю, что стану спасать живых; их больше нет вдоль наших берегов, но я займусь подбиранием ...(он приостановился)... консервов! Вот как раз — бутылка.

Я похолодел. Ему не удалось развеселить меня.

Бросив мой гарпун на плиты, я сказал торжественным тоном:

— Старший, у вас нет души. Берегитесь. Нам, двум христианам, заброшенным среди Океана, не подобает потешаться по поводу такого несчастий. Я допускаю, что можно не иметь никакой религии, но, чтобы забавляться, глядя на поток мертвецов, это выше моих сил и понятий. Я готов уйти от вас, вы знаете?

— Ну, и что же! Убирайся ко всем чертям! Я тебя не искал. Да, что ты тут шпионишь за мной? Ты думаешь, я не знаю, откуда ты явился?.. — и он вдруг начал кричать со страшным гневом:

— Тебе велели наблюдать за мной? Да? Но я уже не такой остолоп. Ты тоже провинился. Ты! Ты дал потухнуть лампам наверху вечером, когда несомненно было твое дежурство... и все эти мертвые свиньи могли бы очень легко быть на твоей совести, ты слышишь, Малэ! Я говорю, кажется, ясно!

Я отшатнулся, точно он меня ударил прямо по лицу. Он говорил правду; а что, если крушение случилось в день моей оплошности!..

Так-как оплошность была!

Это настолько верно, что я сам должен был занести ее на страницы нашего корабельного журнала.

— Да, старший, я провинился... однако, совесть моя чиста, и я никого не убил...