Башня любви

Совершенно немыслимо представить себе, что такое дождик на маяке посреди Океана. Все становится влажным, все мокнет; размягчается голова, разжижаются мозги, вы сами течете, распадаетесь на капли, распускаетесь в облако и, кажется, вот-вот сольетесь со всей водой, с великой водой, концом и пределом всего.

Дождик шел уже целую неделю.

Ни шквалов, ни рева, одно тихое, вечное всхлипывание, едва слышная жалоба умирающей ворчуньи старушки, да шум дождя, шум маленьких сухих лапок, прыгающих все на одном и том же месте.

Вокруг нас на расстоянии нескольких милей висела серая шерсть; гребни волн время от времени прочесывали ее. Небо и море соединились, чтобы преподнести нам столь привлекательную картину.

Я было собрался отправиться прогуляться по Бресту и попытаться поискать себе невесту, чтобы хотя немножко дать отдохнуть натянувшимся нервам; но день моего отпуска пришелся как раз после кораблекрушения, и я не осмеливался воспользоваться им и попросить заместителя.

Мой проект женитьбы таял, как я сам, как тучи, он погружался в воду, и Океан стремился проглотить меня вместе с большими кораблями, с канарейками, со всеми людьми...

А между тем, у нас появилось развлечение. В часы прилива старик располагался на краю последней плиты эспланады с гарпуном в руке. Когда о катастрофе было сообщено на наш пароходик, оттуда ответили в рупор:

— Английский корабль. „Dermont”

— „Nestle”. По пути из Капштада.

Ловить обломки!

И мы их вылавливали. По правде сказать их было еще очень немного: бочки или доски, да несколько медных частей. Вдоль всего побережья на Каждой вдающейся в море скале стояли старики и молодые с гарпунами на голове. А морское начальство разослало телеграммы повсюду, куда только могла добраться по кабелям молния, обращенная в домашнее животное.

Ну, и жизнь!

Отправляя свои обязанности, я чувствовал, что ноги мои все слабеют, а в душе родится отчаяние, и не было никакой энергии, чтобы встряхнуться и взять себя в руки.

Однажды утром, когда мои канарейки дрались со страшным ожесточением, терпение мое лопнуло, я схватил их с бешенством и отправил в открытое море посмотреть не растет ли там латук! Два маленьких желтеньких комочка сделались серыми, упав с такой высоты в туман, покружились несколько мгновений и были поглощены волной.

Прощайте птички!

Теперь я заведу себе обезьяну, собаку или жену.

Старик, со своим гарпуном в руке, говорил, по обыкновению, не особенно много, но его глаза гниющей рыбы светились, устремляясь на место трагедии. Он смотрел вдоль спины кита, этих камней, чернеющих по направлению к северу, которые никогда не покрывались волнами вполне.

Как раз именно с той стороны должны прибывать подарочки для начальства...

Он торчал на своем посту с самого рассвета.

Славное ремесло!

Если уже нельзя спасать людей, то приходится собирать поломанные доски...

Однако, это тоже было не особенно легко. Все обломки плывут, крутясь вокруг самих себя, и, если они не натыкаются на основание маяка, то уже нечего надеяться увидеть их еще раз. Некоторые из них пробуют нырять и таинственно скрываются в подземельях скалы, не выплывая больше на поверхность, оставаясь на закуску мидиям.

Однажды вечером я сел сторожить в компании со старшим. Мы курили трубки под дождем, не обмениваясь никакими мыслями, так-как у нас совсем не было новых. Он, вероятно, повторял про себя свои склады, а я считал сколько осталось еще дней до моего отпуска, и когда я смогу хоть на денек вырваться из этого преддверия ада.

Вода с неба текла ручьями по нашим спинам и сапогам, напитывая платье, как губки. Посасывая трубку приходилось против воли втягивать в себя изрядное количество воды; струившийся по чубуку голубой дымок обращался в серую грязь; ну, одним словом, мы курили не табак, а дождь!

Маяк, снабженный основательным запасом масла, светил, как новый. Его яркий свет обращался в какое-то подобие желтых серных паров, напоминая собой огни паровоза, проникающего с приспущенной трубой в большой туннель.

Волны, толпясь, как бараны, в этом рассеянном свете, принимали оттенок асфальта, и это не было особенно весело.

Еще мрачнее оказался обломок, приближавшийся к нам, сине-багровый среди этих проклятых сумерек, перекатываясь с одной чернильной волны на другую.

— Голова! Старший... там, в стороне кита... Утопленник, старший!

— Пусть подплывет! — ответил он спокойно.

Я почувствовал, что вода ливня течет сильнее по моей спине.

Это был мужчина. Он почти сидел на воде, поддерживаемый, спасательным поясом. Он был в рубашке, с раздувшейся грудью и, казалось, готов лопнуть от жира. На закинутой назад голове слиплись волосы; мертвые глаза еще смотрели пристально на что-то вдаль, а широко раскрытый рот все продолжал кричать неистовым криком, который уже застыл в горле... С этим было кончено дней восемь тому назад: на его коже виднелись зеленоватые, темные пятна, точно он был начинен трюфелями.

Он проплыл, ворочаясь, вальсируя, почтительно раскланиваясь с нами и, избегая наших гарпунов, отправился в открытое море животом вперед.