Башня любви

— Ну что, — зарычал он, попавшись в капкан, оглушенный воем сирены, возвещавшей приближение нашего парохода. — Ты, может быть, не донесешь? Я бы, конечно, спас ее, будь она жива, бедная баба... Но она уже почти сгнила... тогда... Немного больше, немного меньше... Я закрепил ее двумя грузами.

— Свинья!

Мы стояли один против другого, лицом к лицу, бледнее всех мертвых, носимых океаном.

Наконец, мы поняли друг друга...

Дав задний ход, „Святой Христофор”, описал полукруг, повернувшись своим левым бортом и, по обыкновению, окликнул нас в рупор.

Не проронив больше ни звука, одним общим движением рук, как два каторжника, прикованные к одному веслу галеры, которые работают всегда вместе, мы бросили буек, выловили канат, прикрепили его к лебедке и опустили ее. В это время пароходик, выпуская белый дым, свистел, раздирая нам уши.

— Го! Тяни! Тяни! Кверху!

Одним общим движением мы налегли на канат.

— Кверху! Тяни! Тяни! Го!

До нас добрался тюк с припасами, затем явился мой заместитель — второй тюк просмоленной материи; его нужно было вытащить и подбодрить стаканом рома, предложенным мной.

Наконец, в свою очередь, повис на веревке и я, чтобы лететь на „Святого Христофора”, где меня встретили очень сердечные ребята.

Я мог смело сказать, что в течение шести месяцев не видел ни одного человеческого существа.

От радости у меня текли слезы из глаз.

Это заставило улыбнуться господина офицера.

VII.

Я устроил себе праздник, Да! Как же! Весело провел время, нечего сказать! Пришлось бегать из одной конторы в другую... Там тебя остановят, здесь задержат, тут начнут расспрашивать о подробностях кораблекрушения... точно мне что нибудь было известно о нем!

Я то, что я и знал, о том твердо решил не говорить.

В Бресте только и было разговора, что о гибели „Dermond-Nestle”. О нем очень жалели, так как, действительно, это была очень крупная потеря.

Когда я закончил все свои рапорты, подписал все свои бумажки и вдосталь наговорился о том, чего не видел, мне осталось ровно двадцать четыре часа на отдых и развлечение.

Двадцать четыре часа в течение шести месяцев!

Ну, и веселье! Мы выпили бутылочку вместе с одним моим прежним товарищем по плаванию, встретившись случайно в кабаке нижнего порта, около арсенала, и навели друг на друга уныние рассказами о своих злоключениях. А, между тем, в моем кошельке позвякивали деньги. Несколько больших серебряных монет.

Я старался своими разговорами внушить ему немного уважения к себе, — новому смотрителю маяка.

— Понимаешь, старина, башня, принадлежащая государству! На ней, брат, спокойно: сам себе начальник.

Он качал головой.

— Да, да, это верно, только... слушать всегда, как мяучит ветер... у тебя, Малэ, не особенно хороший вид.

— Ну, конечно... и ветер тоже...

Я замолчал. Приходилось останавливаться после каждой фразы: мне было очень трудно говорить как все.

Мой язык заржавел за эти полгода, проведенные на маяке. Я ловил себя на растягивании слогов; а иногда мой голос дрожал, напоминая старика.

Я никак не мог прийти в хорошее настроение. Мне казалось, что в тени деревьев, тротуары городских бульваров ускользают из-под моих ног. Я ничего не ел, плохо пил, я, который так мечтал угоститься сытым и вкусным завтраком из омлета, бифштекса с кровью и зеленого салата. Меня мучила мысль о времени, которое не останавливалось, отсчитывая свои углы, как хороший пароход, и завтра на рассвете должно было привести меня на палубу „Святою Христофора”.

Отправиться к девочкам? Нет! Невозможно... Я застряну там. Опоздать на пароход, это значит немедленное увольнение и — мое место занимает счастливый заместитель. В этой части флота шутить не любят.

Кроме того, мне очень не хотелось, что бы меня еще расспрашивали о гибели английского парохода. У меня оно вот где сидело, это знаменитое кораблекрушение!

Двадцать четыре часа!

Что бы предпринять?

— Ты можешь прогуляться за город, — подал мне мысль товарищ.

А он был прав, этот товарищ!

Пройтись под открытым небом, на полной свободе, по настоящей твердой земле, видеть зелень, вдыхать аромат садов, встречать людей, может быть, женщин, Мы вышли из кабака.

— Жан Малэ, — сказал мой товарищ по плаванию, — я очень доволен этим случаем... — Я не могу идти с тобой, так как обедаю дома со своими, но я очень тебе благодарен и... желаю всего хорошего, раз ты устроился по своему вкусу,

Мы пожали друг-другу руки. Я не решился его спросить, где ютится его семья. Если бы ему пришло в голову пригласить меня обедать, я бы внес свою долю в виде нескольких бутылок хорошего вина, одна вежливость стоит другой, но он об этом и не подумал. Для него, простого истопника, я теперь был уже важным господином.

Мы расстались со стесненным сердцем.

Я отправился бродить совершенно выбитый из колеи. По случаю воскресения, улицы были полны детей. Руки у меня беспомощно болтались вдоль тела.

И я так надеялся устроить себе праздник, забыть эту каторгу, главным образом, старика.