Батюшков не болен

Этот старик – Время. Судя по письмам Батюшкова, “ариостов” образ суетливого старика чрезвычайно захватывает поэта ещё в разумной жизни. “Сей старец, что всегда летает, / Всегда приходит, отъезжает, / Везде живет – и здесь, и там, / С собою водит дни и веки, / Съедает горы, сушит реки / И нову жизнь дает мирам…” Мы помним, что переводы из “лунной” песни сохранились только в письмах Гнедичу. Батюшков выполнил их в деревне, где “дышал чистым воздухом Флоренции” – читал в подлиннике “Роланда”. Он хочет перевести главу о лунном путешествии целиком, настолько она впечатляет поэта, и, действительно, переводит “листа три”. От которых сохранятся, как и было сказано, две разрозненные строфы в письмах.

То, что Время у Ариосто суетливо и пронырливо, вполне объяснимо – покойников поступает на Луну приличное множество, и, хочешь не хочешь, надо опускать таблички с их именами в Лету. Если вспомнить о человеке нечего, табличка тонет. А не проходит память только благодаря искусству. Кого в искусстве воспели, считает Ариосто, тот угоден богам и останется в памяти. Вот почему над Летой кружат вороньё и лебеди. Чёрные, то есть бездарные поэты (вороньё), бездарно воспевшие героев, – не в силах вытащить их таблички и спасти от забвения. А белые, то есть настоящие (лебеди) – своих спасают.

Год 1822-й, Пятигорск, минеральные воды. Первые признаки душевного нездоровья Батюшкова замечает Матвей Муромцев. Адъютант Ермолова, он знаком с Константином Николаевичем по военным кампаниям. На момент встречи на Кавказе Батюшков уже два года как бросил дипломатическую службу и самовольно убрался из Италии в Саксонию, Теплиц, для лечения на водах. А теперь через Петербург приехал за здоровьем на российские воды. Муромцев, получивший ранение в голову ещё в 1812-м, на Кавказе тоже лечится. Вынуть пулю не удаётся, и врачи готовят Матвея Матвеевича к безумию. Оно и является – правда, в образе поэта. Хотя в чём конкретно эти симптомы? Если бы не странная привычка Батюшкова мрачнеть и уходить, как только к Матвею приближались знакомые – “никакого расстройства в нём не было заметно”. Однажды ночью, впрочем, всё меняется. “Раз ко мне прибегает его камердинер Петруша, – пишет Муромцев, – и зовёт меня к нему. Прихожу и нахожу его ходящим скорыми шагами по комнате; он уверял меня, что мыши, крысы на потолке и под полом не дают ему покоя. Петруша же меня уверял, что всю ночь он был при нём и всё было тихо”. “На другой день ему сделалось хуже, он стал заговариваться”. Понимая, что дело плохо, Батюшков просит отправить его в Петербург. Муромцев хлопочет нанять Батюшкову сопровождающего. “На вопрос мой, почему он не ляжет отдохнуть, он мне отвечал: «Je veux prendre des bains debout»”. “Des bains – debout” (ванны на ногах, ванны для ног). Последний каламбур Константина Николаевича.

Премудро создан я, могу на свет сослаться;
Могу чихнуть, могу зевнуть;
Я просыпаюсь, чтоб заснуть,
И сплю, чтоб вечно просыпаться.

Эти строчки Батюшков напишет незадолго до смерти, на исходе почти тридцатилетнего помрачения – в Вологде, когда болезнь немного поутихнет, хотя не отпустит. Вполне внятные строки о вечном возвращении. Мотив у Батюшкова навязчивый, вспомним: “Люди режут друг друга затем, чтоб основывать государства, а государства сами собою разрушаются от времени, и люди опять должны себя резать…” Или: “Горы скрываются, и горы выходят из моря…” Или: “Время всё разрушает и созидает, портит и совершенствует”. Или: “Это мне напоминает о системе разрушения и возобновления природы…” Можно сказать, перед нами в разных образах один и тот же старец, “что всегда летает”, – Время всепожирающее и всепорождающее. Но теперь Батюшков словно цепенеет перед ним.