Батюшков не болен

16 августа. Он был страшно возбуждён и бранился без перерыва. Хозяин гостиницы, итальянец по происхождению, говорил нам, что не согласился бы быть при больном ни за какую цену. На это Маевский ответил ему, что я уже больше не поеду с ним. “Это хорошо, хорошо!” – заметил он. Кибитка моя приехала, и я не сел, а, скорее, улёгся в неё и поехал несколько вперёд. Прежде чем лошади тронулись, больной прошёл мимо меня, конечно, видел меня, но не подал ни малейшего вида. Вначале Маевский сильно спорил с больным, но видя бесплодность увещаний, потребовал у Шмидта рубашку, которая всегда лежала под подушкой переднего хода. Он было раз вышел из экипажа несмотря на ужаснейшую непогоду и уже силой был посажен. Дорога в самом деле оказалась убийственной. Мы приехали в Шарапово. Больной, обойдя вокруг моей кибитки, в которой я лежал и курил, начал о чём-то разговаривать с моим извозчиком, по-видимому, очень резко, тот противоречил ему. Вероятно, он отдавал извозчику приказания не везти меня дальше, при этом, конечно, бранил меня. Несколько русских крестьян, тут стоявших, улыбаясь, посматривали на меня. Я заехал на постоялый двор, где мне припрягли трёх свежих лошадей. Когда экипаж опережал мою кибитку, больной, завидя меня, закричал что было мочи, но затем успокоился и был тих до самой Москвы. У заставы он назвал караульному своё имя: “Константин Батюшков”, вполне уверенный, что узнав, кто он такой, его немедленно пропустят. Зная, что я еду вслед за ним, больной, высунувшись, усиленно махал рукой, как бы давая караульному знать, что он не должен пропустить меня.

Адрес квартиры, которую обещала нанять для нас и устроить барышня, должен был быть, по условию, нам сообщён или на последней станции, или у заставы; не получив его, мы принуждены были отправиться в гостиницу. Следуя рекомендации барона Барклая, мы выбрали гостиницу Коппа, недалеко от Тверской. Больной вымылся и переоделся. Здесь получил я и желаемый адрес. На следующий день Яков и Шмидт перевезли больного в назначенное ему помещение; он не хотел оставаться на новой квартире, потому что в ней, по его мнению, воняло, и он бранил свою семью, когда узнал, что ей принадлежал выбор квартиры. Не желая раздражать его своим присутствием, я ему совсем не показывался. Наконец-то окончилось наше ужасное путешествие. Имея сам немного спокойных часов, он причинял нам не мало забот, даже когда бывал с нами в мире, спокойствие его было совершенно своеобразное, которому нельзя было доверять. Как я уже выше говорил, он неожиданно вскакивал и ударял сидящего напротив, часто кричал; бывало думаешь, что заснул, а он примется топать ногами или рвать фартук, или раздеваться, или начнёт в упор смотреть на солнце, словом, о покое нельзя было думать ни днём, ни ночью. Признаюсь, что проблески разума, сквозившие в его обращении, часто и меня вводили в заблуждение, и я вследствие этого старался найти между его мыслями и поступками более связи и последовательности, чем было в действительности. Путешествие дало мне возможность узнать несчастного человека вдоль и поперёк. Последнее время он выдавал себя за святого, вследствие чего отпустил себе бороду и часто с наслаждением поглаживал её. Молился гораздо реже. Вообще же он приехал в Москву в таком же точно состоянии, в каком был в Зонненштайне, ни хуже, ни лучше.

Батюшков не болен

В “Неистовом Роланде” есть глава, в которой фантазия Лудовико Ариосто, кажется, превосходит себя. Это глава, посвящённая безумию героя. Из-за несчастной любви он теряет разум и “выпадает” из главного сюжета – битвы за Париж. Его друг Астольф берётся вернуть рыцаря в строй. Но как? Сделать это непросто, ведь утраченный разум Роланда волей автора удалён на Луну – как, впрочем, и все остальные разумы, сбежавшие от своих владельцев. Значит, Астольфу предстоит путешествие на небо, куда он и летит в колеснице. Перед читателем открываются фантастические пейзажи: сады и замки, и сказочные чертоги. Здесь, как в библиотке, хранятся утраченные рассудки. Лунные картины нарисованы с такой изощрённостью, что, кажется, само воображение автора лишилось разума. Однако по смыслу изображение остаётся предельно реалистичным, и мы это чувствуем – точно так же, как чувствуем в поведении безумца неявную, но ощутимую логику. То, что было человеком утрачено, говорит Ариосто, не исчезает бесследно. И впустую прожитое время, и напрасные мечты, и красота молодости, и здоровье, и похожая на дым слава – всё то, что человек считал важным или незыблемым, и неизбежно утратил со временем – просто переместилось на Луну, где и хранится под присмотром ветхого, но проворного старика.