Батюшков не болен

12 августа. Заболел Маевский: он испортил себе желудок и к тому же простудился, результатом были рвота и понос; г-н надворный советник болезни этой во внимание не принял и продолжал требовать от него услуг. Рано утром, прежде чем запрячь лошадей, больной вздумал под дождём гулять; вынув из экипажа шубу, он простлал её на землю и улёгся на неё. Перед выездом он попросил стакан воды и взбрызнул им свою шубу. Сидя в экипаже, он заметил, что я соприкасаюсь с ним, сейчас же одел шубу, перекрестив сперва осквернённое место. Мы было со Шмидтом вышли из экипажа, но принуждены были вследствие отвратительной погоды снова войти. При наклонах экипажа, когда одна сторона колёс приподнималась, больной высказывал страх и обрушивался на меня, как на главного виновника всех этих ужасов. Я, чтобы не раздражать его, делал вид, что ничего не слышу. Решившись ехать не через Тулу, а через Калугу, мы, выехав 10 августа из Упорон, повернули назад, не более как на одну версту. Больному представилось, что его хотят снова везти в Зонненштайн, он пришёл в страшную ярость: с злобой смотря на меня, он начал кричать по-русски и приподнял локти, как бы желая ударить меня. Не понимая хорошо его намерений, я поднял угрожающим образом палец и промолвил: “Не смейте бить!” “Я не буду тебя бить, – ответил он, – так как не желаю осквернять своих рук; Сам Бог накажет тебя!” Крепко стиснув кулаки, он указал ими на землю и на небо, и при этом пробормотал несколько слов, которые я не мог понять. Вероятно, он призывал на мою голову все громы небесные. Сегодня он, хотя и высказывал то же самое, но в менее резкой форме. Впереди нас ожидали горы и размытая непрерывными нескольконедельными дождями дорога. Ямщики пользовались каждым сносным клочком и погоняли лошадей, больной, боязливо придерживаясь, постоянно кричал: “Тише, тише!” Не доезжая Белёва Шмидт был сброшен с заднего хода, снова, по всей вероятности, испортившегося. При самом въезде в город мы чуть не опрокинулись; у заднего хода оборвались верёвки и сломались железные скобы, и поддерживаемые ими два сундука упали. Хотя еще было не поздно, тем не менее пришлось остановиться в городе. Шмидт остался сторожить сундуки до приезда со станции ямщиков. Больной с бранью отправился в назначенное ему помещение; плачевное состояние экипажа нисколько не убедило его в необходимости исправления, хотя в экипаже сломалась чека и экипаж наклонился на правую сторону. В своей комнате он долго стоял коленопреклонённый перед образами и много молился; говорил с самим собою; при виде меня и Шмидта сильно хлопал дверью. Я занимал комнату, смежную с его.

13 августа. Утром сейчас же собрался в дорогу, хотя и видел, что экипаж в починке. При выезде бранил меня по-русски, причём я ничего не отвечал. Маевский передал мне его приказание остаться, не сопутствовать ему более. Обращение “Господин Доктор”, которое он слышал в устах обоих прислуживающих мне лиц, он часто повторял с насмешливым смехом. Заметив как-то, в экипаже, его насмешливую усмешку, я придал своему лицу подобное же выражение; это ему крайне не понравилось и он прекратил свой смех. Он решительно не мог переваривать вопрос о времени. “Что такое часы? – обыкновенно спрашивал он и при этом прибавлял: – Вечность!” Однажды, как бы насмехаясь, он с ужимками сделал вид, что вынимает из кармана часы. Вечером мы приехали в Подпорки. Он было вышел, но сейчас же опять влез и ночь проспал в экипаже. Мы же все трое заняли прекрасную комнату, какие нередко встречаются на городских почтовых станциях.