Батюшков не болен

Я приехал в Пирну жарким летним днём. С холма Зонненштайна открывался открыточный вид на город. Было слышно, как играет музыка; детский смех и хлопки флажков на ветру, гудки прогулочных пароходиков. Город из табакерки жил обычной бюргерской жизнью: в мини-отель “Бернардо Беллотто” заселялись туристы, а под навесом звенели пивные кружки; щёлкали камеры телефонов; задумчиво бил колокол. Контраст обывательской безмятежности – и памяти о безумном бородатом человечке, который бродил и бредил в этих аллеях – или той катастрофы, которая произошла здесь через полтора века – производили на душу гнетущее впечатление. Разум отказывался принимать то, что знал. Но такова была реальность. В переводе с греческого шизофрения означает буквально “расщепление мышления”. В Пирне это расщепление человек остро чувствует. Тени от листвы безмятежно играют на каменном дымоходе старинной усадьбы, где четыре года жил Батюшков. Лесистый склон, на кромке которого стоит усадьба, покрывает земляника. Ягоды неестественно крупной формы, и словно сами просятся в рот. С тех пор, как на этот склон ссыпали человеческий пепел, прошло почти сто лет, но разве это срок для земляники?

С 1940-го по 1942-й в Зонненштайне было уничтожено около 15 тысяч психически нестабильных, умственно отсталых или страдающих эпилепсией и шизофренией немцев, а также евреев из лагерей Аушвиц и Бухенвальд, к тому времени ещё не оборудованных “машинами смерти”. Унитожено в том самом корпусе, где когда-то доктор Пинитц пытался спасти людей от безумия. Это был первый опыт по массовому отравлению и кремации людей, повинных только в том, что их психика отличалась от нормы. Их свозили со всей Германии в серых автозаках с надписью “Gekrat”. Механизм уничтожения был настолько отточен, что с момента прибытия до превращения людей в дым уходило всего четыре часа. При том что официально все эти люди прибывали в Зонненштайн “на лечение”. Когда один из служителей спросил, какую причину смерти ставить в медицинской карточке, врач-эсэсовец посоветовал выбрать что-нибудь из медицинского справочника. И в Зонненштайне, и в сталинских лагерях-тюрьмах самым распространённым “диагнозом” была сердечная недостаточность. Мой репрессированный прадед-священник, например, “умер” именно с таким “диагнозом”.

Один из первых вопросов, который, наверное, приходит в голову каждому, кто попадает в Пирну, это вопрос: как? Почти сотня санитаров, работавших на “фабрике смерти”, – что они чувствовали, обычные немцы, когда вели беззащитных, поющих и пританцовывающих безумцев на смерть? Предлагали им раздеться, потому что “мы идём в душ”? Открывали вентили и пускали угарный газ? Слушали крики? А через сорок минут открывали двери и перетаскивали голые тела в соседнее помещение-морг, откуда потом в отделение, где стояли печи? Как днём и ночью выгребали пепел и фасовали его по урнам, чтобы отправить родственникам, а остатки вываливали со склона? А вечером спускались в город и надирались по кабакам вусмерть? Земляника, земляника… Главное, как, а не что. Делать правильно, а не правильное, принцип эффициентности. Ведь Зло, превращённое в норму, не страшно. Интересно, что сказали бы на это доктора Хайнрот и Пинитц? Ведь тогда умалишённые – единственно нормальные люди на этой дьявольской кухне.

До эпохи массовых коммуникаций человеческое сознание оставалось и в самом деле неповторимым. Понятием “нормы” тогда не умели манипулировать. Каждый психоз, как и человек, был уникален. О том, что психозы станут массовыми, что пропаганда будет одинаково поражать сознание миллионов – во времена Батюшкова размышлял разве что Муравьёв-Апостол, да и то применительно к наполеоновской армии.

В тоталитарных системах норму всегда навязывает государство; оно навязывает её только в своих интересах, хотя и обставляет интересами граждан. И горе тому, кто под эту норму не подпадает, – дворянство, кулачество, гомосексуалы, интеллигенция, священники, троцкисты, врачи, украинцы или евреи. Или душевнобольные люди. Тоталитарное государство может объявить вне нормы любого. Но как противостоять искушению “быть как все”? Так же, как и двести, и тысячу лет назад – найти точку опоры в себе самом. Норма – это общественный договор; он анонимен и бесчеловечен, и любой параноик может этим воспользоваться. Но сам человек неповторим и поддаётся “нормализации” только через уничтожение личности. Полагая душу человека источником его жизни – психиатры прошлого были не такими уж наивными. Они ошибались в средствах, но путь выбрали правильный. История доказала, что отклонение гуманнее нормы, ведь именно отклонение составляет неповторимую суть каждого человека. То, что сегодня показателем гуманного общества считается общество, в котором каждый человек, каким бы он ни родился, имеет право на жизнь, и долг общества – помочь адаптироваться такому человеку – возвращает нас в золотой век психиатрии, считавшей душу человека бесценной. Мне скажут, что это фантазия, бред, романтизм. Но если романтизм спасает души, разве это не реальность?