Батюшков не болен

На первый взгляд – поэтически организованный бред; однако своя логика, и какая! в нём присутствует; даже в состоянии изменённого сознания Батюшков остаётся человеком Литературы. Перед нами вариация оды Горация “Exegi monumentum”: стихотворения, самое знаменитое переложение которого принадлежит Пушкину. Перекладывал “Памятник” и Ломоносов. Однако во времена, когда Батюшков здравствовал, самый известный перевод принадлежал Державину. Батюшков вырос на стихах Державина и в “Подражании Горацию” обыгрывает строки любимого поэта. “Я памятник воздвиг огромный и чудесный, / Прославя вас в стихах: не знает смерти он! / Как образ милый ваш и добрый и прелестный / (И в том порукою наш друг Наполеон)”. Кого поэт прославил в стихах? Стихотворение записано в альбом племяннице, а значит – её образ: “добрый и прелестный”. Но почему этот образ “не знает смерти”? Потому что его воспел поэт. А литературные образы, созданные поэтом, остаются в веках, вместе с Ариосто уверен Батюшков. Они бессмертны подобно деяниям великих полководцев (отсюда и порука Наполеона). “Не Аполлон, но я кую сей цепи звенья…” – над поэтом больше нет бога, он сам себе бог и по своей воле соединяет звенья поэтических образов в цепь стихов, “В которую могу вселенну заключить”, т. е. запечатлеть в поэзии то, что подвластно лишь богу: всё мироздание в его красоте и цельности. А дальше идёт искажённая цитата. У Державина: “Что первый я дерзнул в забавном русском слоге / О добродетелях Фелицы возгласить, / В сердечной простоте беседовать о боге / И истину царям с улыбкой говорить”. “Фелица” – Екатерина II, неоднократно воспетая Державиным. У Батюшкова – “Елиза”. Вряд ли он имел в виду императрицу Елизавету, чей образ во времена Батюшкова был давнишним прошлым. Однако в стихах поэта во множестве упоминаются разнообразные “Аглаи” и “Делии” – литературные “кальки” с подруг Горация и Тибулла, готовые (вопреки общественному мнению) запросто делить с поэтом радости страсти вдали от суеты света. Возможно, в образе “Елизы” мерцают образы “пастушек несравненных”, о которых так часто писал поэт; не говоря о том, что адресата послания, 16-летнюю племянницу Батюшкова, зовут Елизавета Григорьевна. Державин “истину царям” говорил “с улыбкой”, а Батюшков, наоборот, хочет “истину царям громами возгласить”. Что абсолютно логично, ведь если поэт выше бога поэзии Аполлона, то выше земных царей он и подавно. А язык разговора богов со смертными – громы и молнии, это известно. Впрочем, Батюшков всё-таки делает исключение: “Царицы царствуйте, и ты, императрица!” Можно предположить, что речь идёт о богине красоты и гармонии, “императрице” Венере – и “царицах” музах, верховенство которых Батюшков всё-таки склонен признать над собой; царям же земным и самому Аполлону остаётся смиренно преклонить перед поэтом голову, поскольку “я сам на Пинде царь!” Стало быть, “Венера мне сестра” – “…и ты моя сестрица”, добавляет он, как бы напоминая себе и читателю, что вообще-то перед нами стихи в альбом юной родственнице. Однако ничто не мешает больному воображению счесть её музой, ведь именно благодаря племяннице и пишется это “Подражание”. Но кто же тогда “кесарь мой”? Царь, верховенство которого Батюшков безоговорчно признаёт (“А кесарь мой – святой косарь”)? Помимо основного значения (тот, кто косит), у этого слова есть ещё одно значение. “Косарем” называли большой нож с широким лезвием. Его часто делали из обломка косы. Стихотворение “Выздоровление”, которое Батюшков напишет, чудом избежав гибели под Гейльсбергом, начинается сравнением загубленной жизни со срезанным ландышем: “Как ландыш под серпом убийственным жнеца / Склоняет голову и вянет…” Предположим, что “святой косарь” и есть жнец, под чьим “серпом” вянет жизнь. Смерть, разрушение, тлен. Время. А возможно, и болезнь, которой не в силах противостоять ни бессмертные стихи, ни царствование на Пинде.

Одна из бесспорных туристических аттракций Пирны – Мариенкирхе, церковь Девы Марии. Слуховые окна её остроконечной крыши сделаны в форме человеческих глаз, и у гуляющего по старому городу создаётся ощущение, что за ним подсматривают. Неприятное, зловещее чувство. В христианской символике глаза означали всевидящее Божье око. Но с размещением в городской крепости клиники для душевнобольных “эти глаза напротив” обрели новый смысл. Они стали образом навязчивой идеи, которая днём и ночью преследует человека.

В 1939 году Зонненштайн, к тому времени достроенный новыми зданиями, был конфискован государством. Началась война. В корпусах, выходящих на Пирну, разместился солдатский госпиталь. Те же здания, что стояли в глубине парка и смотрели на реку (и где когда-то содержался Батюшков) – были обнесены стеной и “перепрофилированы”.