Бедлам как Вифлеем. Беседы любителей русского слова

Это очень важно для Соловьева, здесь он ставит под знак вопроса всё содержание своей философии, свой историософский оптимизм, трактовавший космическое бытие, равно и человеческую историю как путь к обретению полноты Всеединства, обретение миром и человеком идеального, «софийного» образа, каковым мир пребывает в Боге и будет восстановлен на путях развития человечества. Это отмечали все критики софиологической школы, пошедшей от Соловьева: в этой схеме нет по существу свободы, в мире не создается ничего нового, он просто обретает свой предвечный образ. В связи с этим критики отмечали нечувствие Соловьевым проблемы зла: для него зло – всего лишь нехватка добра, некая пустота в картине мира, а не самостоятельная субстанциальная сила. Самое большое сочинение Соловьева – нравственная философия разработана в книге, называющейся «Оправдание добра»: оправдание, то есть торжество, триумфальное шествие добра. И вот задаваясь теперь этим вопросом о зле, Соловьев ставит многозначительный вопросительный знак: не есть ли зло самостоятельная сила бытия? И отвечает на него положительно – демонстрируя зло как истинный путь человеческой истории, в которой не торжествует добро, не стяжается Царство Небесное. История кончается эсхатологическим провалом, примирение начал происходит за гранью земного бытия.

Прав был Лосев, написавший: «В течение всей своей жизни Вл. Соловьев только и знал, что наблюдал концы».

И. Т.: Борис Михайлович, а ведь в этих соловьевских разговорах затрагиваются темы, страшно актуальные для наших дней. Надо бы как-то их упомянуть.

Б. П.: Да, тут сказалось пророческое начало в Соловьеве. Один из кошмаров, владевших им, – отнюдь не черти, а то, что тогда называлось желтой опасностью. Каковая в русском случае реализовалась четыре года спустя после смерти Соловьева: японская война и поражение в ней России. Но он глядел дальше, говорил, что эта опасность – давление Востока на Европу, на весь христианский мир, конечное его завоевание Японией и Китаем. И еще одна подробность леденящая: он пишет, что завоевание христианского мира с Востока облегчится тем, что Европа, христианский мир будет ослаблен войной с исламом. Но, надо уточнить, тогдашним исламом была для Соловьева Оттоманская империя, с которой в его время никак не могла сладить Европа.

И. Т.: А ведь у Соловьева было еще одно пророчество: экологическое беспокойство.

Б. П.: Да, он много говорил и писал о том, что овраги сжирают землю. Об этом и Чехов писал, доктор Астров у него призывает заниматься лесонасаждениями. Кстати, о Чехове в связи с Владимиром Соловьевым, одна подробность, которой жалко пренебречь. В записных книжках Чехова есть такая запись: философ Соловьев всегда носит при себе чернильный орешек, полагая это радикальным средством от геморроя.

Ну и еще одна бытовая подробность: от Соловьева, современники вспоминают, всегда исходил запах скипидара.

И. Т.: Скипидар в те времена, вроде бы, употреблялся как наркотическое снадобье.

Б. П.: Ну, как-то неудобно кончать такой прозой разговор о главном русском философе. Давайте что-нибудь еще из стихов его возьмем. Ну вот хоть это – тоже о Востоке и Западе и о России:

Панмонголизм! Хоть слово дико,
Но мне ласкает слух оно,
Как бы предвестием великой
Судьбины божией полно.
Когда в растленной Византии
Остыл божественный алтарь
И отреклися от Мессии
Иерей и князь, народ и царь, —
Тогда он поднял от Востока
Народ безвестный и чужой,
И под орудьем тяжким рока
Во прах склонился Рим второй.
Судьбою павшей Византии
Мы научиться не хотим,
И всё твердят льстецы России:
Ты – третий Рим, ты – третий Рим.
Пусть так! Орудий божьей кары
Запас еще не истощен.
Готовит новые удары
Рой пробудившихся племен.
От вод малайских до Алтая
Вожди с восточных островов
У стен поникшего Китая
Собрали тьмы своих полков.
Как саранча, неисчислимы
И ненасытны, как она,
Нездешней силою хранимы,
Идут на север племена.
О Русь! забудь былую славу:
Орел двухглавый сокрушен,
И желтым детям на забаву
Даны клочки твоих знамен.
Смирится в трепете и страхе,
Кто мог завет любви забыть…
И Третий Рим лежит во прахе,
А уж четвертому не быть.