Бедные углы большого дома

— Что ты шляешься по двору! — раздавался крикъ на лстниц, и въ комнату появлялся Приснухинъ-отець, ведя за ухо одного изъ мальчишекъ-работниковъ.

— Я только вышелъ, — хныкалъ мальчуганъ.

— Халаты дерете, сапоги топчете, не напасешься на васъ одежи, разбойники! — бушевалъ портной.

— Полно, Александръ Ивановичъ, ложись спать, — уговаривала его жена.

— А! ты думаешь, я пьянъ? — кричалъ мужъ. — Врешь, я не пьянъ! Гд баринъ-то?

Баринъ, или, иначе сказать, Порфирій успвалъ спрятаться въ уголъ и дрожалъ всмъ тломъ.

— Ушелъ, дома его нтъ! — отвчала жена.

— Погоди, приди онъ, такъ я ему задамъ выволочку! — грозилъ портной, и если жена очень сильно ршалась возражать, то мужъ пробовалъ вспомнить былые годы и побить ее.

— Мамка, отецъ за меня тебя колотитъ, — говорилъ сынъ на слдующій день, сидя снова съ матерью, у огня. — Я прятаться отъ него не буду…

— Нтъ, это онъ не за тебя дерется, — отвчала мать.

— А за что же?

— Такъ, Порфирушка, пьетъ онъ…

— А съ чего онъ пьетъ, мамка?

— Христосъ его знаетъ, — говорила мать, едва сдерживая слезы.

Знала она, съ чего онъ пьетъ.

Наставало молчаніе; сынъ глядлъ въ огонь и о чемъ-то размышлялъ.

— Я не буду пить, какъ большой вырасту! — какъ бы самому себ говорилъ сынъ, а можетъ-быть, онъ говорилъ огню, который весело и бойко сверкалъ передъ его глазами, съ трескомъ пожирая смолистыя дрова.

Шли еще годы, сынъ началъ читать, — мать научила его, научила, сидя все у той же печки въ полусумеркахъ зимнихъ вечеровъ. Нердко ребенокъ, разбирая склады, засыпалъ у ея ногъ съ книжкою въ рукахъ, и когда онъ просыпался, то видлъ т же потухающія дрова въ печи и ту же мать съ заплаканными глазами и груднымъ младенцемъ на рукахъ.

— Мамка, ты любишь мою сестричку? — спрашивалъ сынъ.

— Люблю, я всхъ васъ люблю, — отвчала мать.

— А отецъ не всхъ любитъ, — задумывался сынъ и протяжно говорилъ, устремляя глаза въ огонь:- меня онъ не любитъ!

— Мамка, хочешь, я въ книжк читать буду? — спрашивалъ онъ, когда научился читать.

— Читай, голубчикъ.

— Ну, слушай!

Начиналось чтеніе какой-нибудь книжки, романа Лажечникова или Загоскина, Наржнаго или Масальскаго, — всего того, что мать могла гд-нибудь достать для любящаго чтеніе сынишки, и эти, то наивныя, какъ дти, то чувствительныя, какъ женщины, книги занимали дтскій умъ и согрвали дтское сердце: он были, со всми своими странностями и ошибками, и добре и умне людей, окружавшихъ ребенка.

— Кто же это, мамка, французы? Нехристи они, что ли? — спрашивалъ сынишка, встртивъ въ книг разсказъ о нашествіи французовъ на Россію

— Должно-быть, нехристи.

— А за что они нашихъ бьютъ?

— Такъ, Порфирушка… Объяснять-то я теб ничего не умю.

Порфирій устремлялъ глаза въ печку и думалъ, искать объясненій для своихъ вопросовъ, общалъ матери научить и ее всему, чему выучится самъ. Вопросы становились, между тмъ, съ каждымъ днемъ сложне и сложне. Рядомъ съ этими вопросами шло развитіе ребенка въ практическомъ отношенія. Родился ли у него братишка или сестренка, Порфирій сновалъ по комнат, услуживалъ, бгахъ за священникомъ. Умиралъ ли кто-нибудь изъ дтей, Порфирій зналъ, что будетъ стоить гробъ, панихида, могила. Приходилъ ли отецъ изъ мщанской иди ремесленной управы, Порфирій зналъ, на что будетъ злиться отецъ и кого ругать будетъ. Отецъ началъ понемногу входить въ подряды при помощи протекціи жениной барыни; Порфирій и тутъ зналъ, какое сукно поставитъ отецъ, кого угощать будетъ, кому деньгами, ротъ заткнетъ. Пріемъ новаго мальчишки въ ученье заставлялъ Порфирія предугадывать всю судьбу этого мальчугана и жаль ему было отца и мать этого ребенка, когда они кланялись и просили его отца, Приснухина, поберечь ихъ дитятко ненаглядное. И чмъ тяжеле становились сцены семейной жизни, тмъ сильне тянуло Порфирія къ книжк или за порогъ квартиры къ бабкамъ. Мы видли его управлявшимъ лодкою на Фонтанк; мы могли бы увидть его въ кулачномъ бою на двор. Мы слышали, какъ онъ успокоилъ однажды отца заступаясь за мать, — мы могли бы подслушать, какъ онъ говорилъ отцу:,

— За меня крестный отецъ въ гимназію платитъ, ты меня не попрекай.

— Кто тебя, баринъ, попрекаетъ; ты въ генералы выйдешь, а мы порадуемся, — насмшливо отвчалъ портной и кланялся сыну. — И насъ, гршныхъ, можетъ-быть, не позабудешь, накормишь подъ старость за то, что мы тебя въ малолтств кормили.