Беглец

— Если любишь, добежишь, — каким-то окрепшим, не своим голосом сказала Лена. — Я добежала. — Она встала, завела руку за спину и, видимо, расстегнула какую-то застежку. Красивое Ольгино платье как-то медленно стекло с нее. Ее сильно качнуло, и она уцепилась за спинку стула. — Не сердись, — сказала она, глядя на Андрея. — Я уже ничего не могу.

Ее снова качнуло. Я стоял ближе всех и успел подхватить ее, когда она уже падала. Она показалась мне почти невесомой. На вытянутых руках я протянул ее Андрею. Дубовой набирал номер скорой. Леонид неподвижно стоял, вцепившись в спинку стула. Гриша судорожно вставлял в камеру новую кассету. Амиркул стоял на коленях и смотрел вверх — видимо, молился. Ольга стояла, отвернувшись к окну, за которым вовсю хозяйничала осенняя метель.

Скорая с завыванием мчалась сквозь снегопад по ночному городу.

Лена с мертвым, совершенно белым лицом лежала на носилках. Врач и сестра возились с каким-то прибором, закрепляя на ее руке датчики. Андрей отстранил сестру и, положив одну руку Лене на лоб, другой стал слегка нажимать в районе солнечного сплетения. Лена чуть слышно застонала. Врач торопливо сломал ампулу, заполнил шприц. Машину сильно качало, и ему никак не удавалось сделать укол…

Город мутно несся мимо сквозь пелену хлеставшего навстречу снега. Всполохи огней встречных машин тревожно скользили по лицам. Рядом с Андреем сидел Амиркул и не отрываясь смотрел на Лену. По его щекам текли слезы. Я сидел рядом с шофером и смотрел в ночь. Мне казалось, что все кончено…

Во время всего этого проезда за кадром звучат стихи Лены. Отчетливо слышен и узнаваем ее голос, произносящий слова в каком-то задыхающемся ритме. Словно стремительно бьется больное сердце, грозя вот-вот остановиться.

Однажды праздник мой, подаренный кому-то,
вернется навсегда, и он простит меня:
неровная судьба, неверная минута
у лампы, у свечи, у вечного огня,
в оранжевом свету — просвечивают губы,
просвечивают дни, просвечивают сны,
двоятся тени их, и проступают буквы,
и письмена сквозят, смертельны и ясны,
прозрачная щека, надорванный пергамент,
шершавая ладонь, предсмертье тишины,
и кожа на виске, и волосы, и камень,
неведомым зрачком они освещены,
и холодок десны, и замершие плечи,
и шепот, и ожог, и зарево стекла,
беспамятство, исход, опустошенье речи,
никто не понимал, пока она текла —
и хлещет эта боль, как пустота из крана,
и отвечает — нет, я больше не могу.
Дымятся угольки, и остывает рана,
Как алая заря на розовом снегу.

В коридоре больницы мы сидели рядом на старом потертом диванчике — Андрей, Амиркул и я. Молчали. Ждали.

— Аллах справедливый. Почему тогда жизнь несправедливый? — вдруг сказал Амиркул.

— Потому что жизнь нашу делает не Аллах, а мы сами, — неожиданно для самого себя зло сказал я. — А мы ее делать так и не научились. Скажи честно, — повернулся я к Андрею. — Не считаешь себя виноватым в том, что произошло?

Андрей молчал.

— Молчишь. Из горнего далека наблюдаешь. Да тысячу раз прав Леонид. Вот он… — я положил руку на плечо Амиркула, — увидел, что человеку надо помочь — помог, полюбил — любит, мучается, боится — плачет, сидит с нами, ждет. Ждет и молится Аллаху. А кому ты молишься? Чего ждешь? Идти дальше? Искать неведомо что? Тогда иди ищи! А мы подождем. И если она выживет, клянусь, сделаю все, чтобы больше с ней ничего не случилось.

— Правильно говоришь. Тоже буду делать. Аллах поможет.

— Она выживет, — сказал Андрей.

— Откуда знаешь? — спросил Амиркул.

— Знаю.

— Он все знает. — Я снова повернулся к Амиркулу. — Только никого не хочет любить и никому не хочет помогать. Как говорила одна наша знакомая дама — высшее космическое сострадание безразлично к мукам отдельных человечков. Оно сострадает всем сразу. То есть — никому.

— Зачем ты его обижаешь? — сказал Амиркул. — Он хороший человек. Я вижу.

— Я тоже вижу. Только хороший человек, как говорят дураки, не профессия. А вообще-то я уже ни черта не понимаю. Как жить, что делать, куда идти? Ты меня заразил своим бегством в никуда. Только жить от этого стало еще тяжелее.