Беглец

Вошедшие опускают сундук на пол и распластываются на полу лицом к величайшей святыне — сандаловому Будде Зандан Жуу.

Я сижу с настоятелем монастыря ламой Цеваном в его доме за самым обычным круглым столом, покрытым тяжелой плюшевой скатертью, и, допивая уже пятую или шестую пиалу крепкого бурятского чаю с молоком, слушаю его рассказ.

Цеван говорит почти без акцента, но часто построение фраз, неожиданные образы и слова выдают человека другой культуры, другого строя мышления.

— Когда слышишь голос высшего мира, надо закрыть глаза и уйти в себя, чтобы не ослепнуть. Не умеющий слышать, смотрит на мандалу и видит лишь непонятные круги и разноцветные узоры. А тот, у кого открыта душа, увидит великий смысл учения, поймет суть Калачакры — бесконечного колеса воплощений, бесчисленность жизней каждого живого существа.

— Вы сказали, Зандан Жуу говорил с ним. Как это может быть?

— Тот, кто хочет услышать, слышит даже молчание.

— Правда, что Зандан Жуу две с половиной тысячи лет? Что скульптор резал статую из сандалового дерева, глядя на живого Будду?

— Он смотрел на его отражение в реке, потому что Будда находился уже в другом мире, и, если смотреть на него прямо, можно ослепнуть. Твой Андрей трое суток сидел рядом с Зандан Жуу.

(Колоссальная энергетика величайшей святыни буддизма сандалового Будды Зандан Жуу, находящегося сегодня в Гусинском дацане, в самом сердце Бурятии, будет ощущаться даже в экранной передаче. На строгий величественный лик Будды можно смотреть часами, неуловимо для самого себя, постигая смысл вечности. Во время рассказа Цевана надо обязательно увидеть и пристально рассмотреть Зандан Жуу, услышать завораживающее пение лам, вглядеться в пламя светильников, стоящих перед статуей.)

— Чтобы тебе понять, расскажу еще. Когда скульптор закончил работу, Зандан Жуу поднялся в воздух и остался так в двух пядях над землей. Его держала на весу сила благословления Будды Гаутамы. Постепенно грехи людей, забвение ими заветов, бесконечные войны, распри, жадность и зло прижимали величайшего к земле, пока он не опустился на нее всей своей тяжестью. И так стоял много веков. Из поколения в поколение передавалось предание, что когда вера снова станет чистой, Зандан Жуу начнет подниматься вверх. Кушок Бакула Римпоче — наш великий святой, который помнил семнадцать своих перерождений, смог протянуть под статуей конский волос. Андрей тоже слышал голос Зандан Жуу.

— Он сам вам это сказал?

— Он сказал, что понял, куда ему надо идти дальше.

— Куда?

— Если это очень важно для тебя, иди к Зандан Жуу. Он скажет.

Меня оставили в храме одного. Я не решился сразу подойти к статуе. Долго рассматривал развешанные по стенам танки, зажег в чаше курение. Дым тонкой струйкой потянулся вверх. Немного повыше движение легкого сквозняка рассеяло его и, подкрашенные дымком, четче обозначились солнечные лучи, наискось прорезавшие внутреннее пространство храма. Я подошел к Зандан Жуу вплотную. Взор Будды был устремлен в какое-то неведомое мне далеко, в непостижимую бесконечность. Я долго смотрел на него и ничего, абсолютно ничего не слышал. Потом повернулся и пошел прочь… Раскрыл тяжелую, пронзительно скрипнувшую дверь и зажмурился от ослепительного солнечного света, в котором, казалось, растворилось все окрестное пространство.

Когда я раскрыл глаза, рядом со мной стоял Цеван.

— Тебе еще далеко до просветления. Долгий путь надо пройти. Можешь захотеть, можешь не захотеть. У каждого своя карма. Держи…

Он протянул мне конверт.

— Что это?

— Лена письмо прислала. Пишет нам спасибо. Теперь совсем здоровая. Наш Галдан хорошо ей помог. Видишь адрес… Найдешь ее, найдешь Андрея. Он снова в пути. Обряд Авалокитешвары помог ему обрести согласие с миром.

По узкой тропе среди снежных сугробов к храму шли хувараки. Их ярко-красные одеяния ослепляли почти так же, как снег. Со своего возвышения через приоткрытую дверь на них смотрел Зандан Жуу. Сквозь колеблющиеся струи курений казалось, что он приподнялся в воздух и слегка покачивается в такт протяжному пению низких монашеских голосов.

Вениамин в черной рясе послушника торопливо вел меня по поселку. Иногда забегал вперед и, заглядывая мне в глаза, невнятно бормотал:

— Она, как сюда возвратилась, улыбаться стала…

— А я сейчас Серафимовский предел расписываю, сподобился. Слава тебе, Господи, услышал молитвы мои… В рот ни-ни, даже вспоминать не хочу.

Он внезапно остановился.

— Она тоже ничего вспоминать не хочет. Вы осторожно, ладно. Всуе не напоминайте. Мало ли что у кого было, кто сейчас без греха.

— Я ей только лекарство передам. И подарок. От Амиркула.

— Кто такой?

— Амиркул? Хороший человек.

— Тоже ее любит? — Голос Вениамина сорвался.

— Он всех хороших людей любит. Так ему Аллах приказал.

— Всех любить тяжело, — не сразу отозвался Вениамин и истово перекрестился.

— Так и будем здесь стоять? — спросил я.

Вениамин очнулся от задумчивости, еще раз перекрестился, и мы пошли дальше.