Беглец (СИ)

— А твой отец?

— Сам додумается. Просто поддержи иллюзию, пока… В общем, первое время. Всё, Шерлок, мне пора, — говорю я, потому что поезд уже приехал. От вида тусклых окон, высвечивающих ещё пустые кресла, тошно; от серости этого пейзажа — тошно, от расставания с Шерлоком сдавливает горло — я, может быть, вижу его в последний раз.

Что я должен сказать?

Ничего.

Он отворачивается. Ладонь взлетает вверх, затянутая перчаткой. Всё.

***

Думал, такое бывает только в кино. Закидываю на плечо сумку и уже собираюсь зайти в вагон, пропуская вперед мамашу с детьми, как слышу оклик:

— Майкрофт!

С трудом подавляю порыв обернуться: слишком много эмоций, глаза лихорадочно шарят по мраморным плитам — я лелею надежду, что показалось, что ослышался, что, может быть, здесь есть другой Майкрофт и кто-то ещё с таким похожим голосом спешит передать забытую вещь. Попрощаться. Нет, не попрощаться.

Я ни за что не хотел прощаться с Грегом.

— Майкрофт!

— Майкрофт, — шепчет он в тишине комнаты, поворачиваясь. Луна высвечивает лицо. Мы ещё не спим, и мне интересно, почему он говорит шёпотом — таким тихим, тише шелеста листьев в открытом окне.

— Почему шёпотом? — спрашиваю я ничуть не громче и провожу по его всклокоченным подушкой волосам.

— Сделай так ещё раз, — просит он. — Погладь меня. Я хотел спросить кое о чём, можно? — Киваю. — Хотел спросить, есть ли что-то, чего я о тебе не знаю?

— Кроме моей работы? Вряд ли. Не думаю, что ты чего-то не знаешь…

— Но?..

— Разве что. Это про моё детство. Я был жутко проблемным ребенком, настоящим адом для моих родителей. Чувствовал слишком много всего, иногда так много, что голова могла взорваться. Меня водили по врачам, но чаще всего я оставался наедине с собой, и ничего не помогало. Когда я стал постарше, то решил, что должен с этим справиться. Избавиться от чувств, прятать их, игнорировать я научился. Пока… пока не встретил Фрэнсиса. Не знаю, что произошло, словно прорвало плотину, я плавал во всём этом. Один.

— Потому что ты впервые кому-то открылся? — угадывает он.

— Нет. Скорее не это. Я не мог открыться Фрэнсису, многих вещей он не принимал и не хотел слышать. У нас много в чём не было согласия, и я молчал, потому что боялся, что ему это не понравится. Скорее всё скопилось и выплеснулось наружу. Я долго приходил в себя, но я стараюсь. И надеюсь, однажды у меня получится ничего не чувствовать и ничего не показывать, как считаешь?

— Конечно. Но ты сделаешь исключение для меня, ведь правда? — Он замолкает, затаив дыхание.

— Конечно. Ты очень мне помогаешь разобраться с этим. Честное слово, Грег, очень.

Листья шумят, скрывая его ответ.

Его оттесняет группа японцев с камерами, он пытается обогнуть их, не упуская меня из вида, но проще дать им пройти. Взъерошенный, смотрит на меня, а я смотрю на него, придерживая дверь вагона. И в этом взгляде, остановившем его посреди платформы, хотя японцы давно сели на поезд, нет и следа тех слов, что я хотел бы сказать, в нём нет вообще ничего, кроме понимания: ему уже не подойти ближе, сейчас я зайду в вагон и уеду прочь. Что уезжаю я от него. Может, в фильмах такой взгляд называют прощальным, и кто-то сказал бы: «глазами он говорит прощай», «глазами он говорит прости». Мне только хочется запомнить его таким, каким он был, расслабленным, взбалмошным и каплю печальным, конечно, из-за меня. Не будет ни слёз, ни объятий.

Как не было ни его, ни нас.

И первый раз за всё время я вижу, как у него опускаются руки, и вместо его объятий за мной смыкается дверь.