Каблуки щёлкают; он выпрямляется в стойку смирно, как солдат перед офицером.
Ох, Шерлок. Сколько времени я провел, бесплодно представляя наше с ним прощание, которого решил избежать. И вот он здесь. Сколько времени, представляя его жизнь без моего участия, привычную его жизнь, потому что во мне он никогда не нуждался. Разве что в детстве, о чём мы скоро забыли, как будто разом сговорились: «всё, теперь это — выкинуть прочь».
Дверь завывает несмазанными петлями; сколько раз я забывал об этом, а вспоминал с досадой, когда очередной бесшумный побег из дома удавался со скрипом. Пробравшийся в комнату брат тоже забыл и теперь шикает с досадой. За окном гудит ветер, грохочет гром и вспышки озаряют скребущие о стекло ветки, кидая на подоконник и пол кривые мрачные тени. Он аккуратно крадётся к кровати, то и дело останавливаясь с каждым раскатом, кутаясь в простыню и озираясь на окно. Боится. Трусишка (и разрази меня гром, если это у нас не семейное) подходит ко мне, завёрнутому в одеяло — в нём я как сваленный на кровать мешок, — и заносит ногу над кроватью, чтобы улечься рядом. Никак не ждёт, что я всамделишный выскочу из-за шторы и до смерти его напугаю.
— Бууу!
Шерлок в ужасе отскакивает от кровати, издаёт хриплый крик, больше похожий на угрожающий рык пирата, чем на вопль испуга, а потом до него наконец доходит. Он запрыгивает на постель, принимаясь лупить ногами спрятанные под одеялом подушки. Я хихикаю, готовый поспорить, что на грозу ему уже пофиг.
— Майкрофт, жалкая ты букаха!
Да, в восемь он ещё не поднаторел в искусстве оскорблений. «Жалкая букаха» — что?! Одно это заставляет смеяться, заглушая гром. Я сажусь на кровать, перехватываю его через пояс и тяну вниз, к себе под бок. Там он устраивается с недовольством, скорее напускным, чем реальным. Накидываю на нас одеяло и осторожно интересуюсь:
— Что, не можешь уснуть, пока не утихнет? — Не говорю ему, что он боится. Это тупо, потому что я не думаю, что стоит взращивать в нём мысль, что страх делает его ущербным.
— Дурацкие облака опять что-то не поделили. Опять дерутся. Здесь у тебя тише.
— Хорошо, что ты пришел, мне как раз было страшно. Я уже сам хотел идти к тебе…
— Ты? — удивляется он, вскидывая голову с округлившимися глазами. — Боишься грозы?
— Боюсь, а что?
— Брешешь.
— А вот и нет.
— Ты — ничего не боишься, — безапелляционно заявляет он. — Папу не боишься, забияк в школе не боишься, и когда родителей вызывали к твоему директору, не боялся. И даже когда Редберда унесло течением, ты за ним полез, хотя Редберд старый пират и я ну ни капельки за него не переживал тогда. — Я молчу, что он был мелкий, бегал по берегу с выкаченными шарами и хватался за кудри. — Знаешь, что? Ты лучше расскажи мне историю, да? Только без этих своих придумок. Чтоб всё по-честному, лады? — он щурит глаза с угрозой.
У меня в голове одна история хуже другой, что он хочет услышать? «Про динозавров», — предлагает Шерлок. Ну, про динозавров, так про динозавров. Ничего о них не знаю, поэтому предупреждаю, чтобы слушал внимательно и не донимал вопросами.
— Короче, давно, очень давно. Как если сто раз по сто лет, и потом ещё столько же по сто, и всё это сто раз, жили динозавры… Одни летали в небе, другие — ходили по земле и никак они не хотели дружить между собою. Завели они извечный спор, что лучше — летать или твердо стоять на земле всеми когтями, и никто из них никак не мог победить. Те, что в небе, считали, что они древние, а тех, что на земле — тех считали молодыми, чуть старыми. Земные считали себя умудрёнными, а небесных — глупыми. Ветер пригонял с неба слух, что крылатые — мечтатели, и уносил ответ, де, ходящие — умные; дождь падал на землю, нашёптывая, мол, не умные вовсе, а скучные, и вода, испаряясь с горячего камня, шипела: «знать, скучна наша истина». Как разрешить спор — никто не знал. И те и другие стояли на своём, и никто не хотел соглашаться.
— А… А что было потом?
— А потом появились люди и придумали римское право.
— Майкрофт! — Он кусает меня за рукав пижамы, с визгом уворачиваясь от нагрянувшей щекотки. — История не закончилась, да? А что было с динозаврами?