Беглянка

В этом вопросе Уилф поступил совершенно правильно: он наверняка слышал всю их беседу, но промолчал. Можно было бы у него спросить, не считал ли он нужным вступиться за девушку, которую в свое время звал замуж, но я на самом деле никогда напрямую не признавалась, что мне это известно. Уилф часто слушает наши с Олли беседы, склонив вперед голову (он почти всегда принимает такую позу из-за своего высокого роста) и едва заметно улыбаясь. Я даже не уверена: это действительно улыбка или у него просто такая форма губ? По вечерам Олли с Уилфом нередко бывают у нас, и под конец папа и Уилф садятся играть в криббидж, а мы с Олли можем просто потрепаться. Или же мы – Уилф, Олли и я – играем в бридж на троих. (Отец так и не пристрастился к бриджу – считает, что это игра для снобов.) Порой Уилфу звонят коллеги из больницы или же Элси Бейнтон (его экономка, чье имя я никак не могла вспомнить, – пришлось покричать миссис Бокс и спросить). Случается, он тут же уезжает, но иногда, после карточной игры, садится к роялю и начинает играть на слух. Папа неторопливо выходит на веранду, подсаживается к нам с Олли, мы все слушаем музыку и раскачиваемся в такт. В таких случаях меня не покидает ощущение, что Уилф играет на рояле не для нас, а для себя. Ему не важно, слушаем мы его молча или переговариваемся. Бывает, мы заводим разговоры намеренно, ради отца, который от классической музыки на стенку лезет: его любимая мелодия – «В Кентукки дом родной». Нетрудно заметить, как он начинает нервничать: от такой музыки ему кажется, будто весь мир сходит с ума. А потом он (отец) и никто другой распинается перед Уилфом, как нам всем понравилась его игра, а Уилф спокойно и рассеяно говорит спасибо. Мы с Олли благоразумно молчим, поскольку знаем, что наши оценки для него ничего не значат.

Как-то раз я застукала Олли, когда тот еле слышно подтягивал Уилфу: «День улыбнулся, Пер Гюнт потянулся…»[39]

Я – шепотом: «Что-что?»

«Да ничего, – говорит Олли. – Он это играет».

Я попросила его назвать это по буквам: «П-е-р Г-ю-н-т».

Надо бы мне побольше узнать о музыке – будет у нас с Уилфом хоть что-то общее.

Внезапно наступила жара. Пионы налились, как детские попки, а с кустов спиреи снежинками осыпаются лепестки. Миссис Бокс приговаривает, что к свадьбе все выгорит, если дождя не будет.

Пока писала в дневнике, выпила три чашки кофе и даже не причесалась. Миссис Бокс говорит: «Недолго тебе осталось баклуши бить».

Это она к тому, что Элси-Шмелси сказала Уилфу, что уйдет на покой и предоставит мне вести дом.

Так что заканчиваю бить баклуши – и до свидания, мой дневник, по крайней мере на время. Мне показалось, что в моей жизни должно произойти нечто из ряда вон выходящее, потому я и решила все записать. Неужели только показалось?

Девушка в блузке-гардемарин [40]

– Даже не думай, что будешь тут прохлаждаться, – сказала Нэнси. – У меня для тебя сюрприз.

Олли фыркнул:

– Вечно у тебя сюрпризы.

Было воскресенье, и Олли собирался именно прохлаждаться. Энергичность Нэнси не всегда казалась ему положительной чертой.

Впрочем, он предполагал, что скоро эта черта ей пригодится – для ведения домашнего хозяйства, как рассчитывал основательный, заурядный Уилф.

Из церкви Уилф поехал прямиком в больницу, а Олли вернулся, чтобы отобедать с Нэнси и ее отцом. У них в доме воскресная еда обычно готовилась накануне – миссис Бокс по воскресеньям посещала свою церковь, а остаток дня отдыхала у себя в хибарке.

Олли помог Нэнси прибраться на кухне. Из столовой доносились гулкие раскаты храпа.

– Твой отец, – доложил Олли, заглянув внутрь. – Уснул в кресле-качалке с «Сатердей ивнинг пост» на коленях.

– Он даже сам себе не признается, что после воскресного обеда намерен поспать, – ответила Нэнси, – думает, что будет читать.

На Нэнси был фартучек с завязками на талии – в таких обычно не занимаются уборкой. Она сняла его, повесила на дверную ручку и взбила волосы, глядя в маленькое зеркало возле кухонной двери.

– Ну и растрепа, – капризно протянула она без тени неудовольствия.

– Это верно. Не понимаю, что Уилф в тебе нашел.

– Ох и получишь ты у меня!

Они вышли на улицу, и Нэнси повела его мимо кустов смородины, а потом под кленовым деревом, где – как она уже говорила, и не раз, – когда-то висели ее качели. Дальше – переулком до конца квартала. По воскресеньям даже лужайки никто не подстригал. И вообще дворы пустовали, а у домов был такой чопорный, гордый и покровительственный вид, будто в каждом из них жили почтенные люди, вроде отца Нэнси, мертвые для окружающего мира на время своего Честно Заслуженного Отдыха.