Бегом на шпильках

Как-то раз она затащила Бабс на футбольный матч, в Саутгемптон, и вот на обратной дороге в Лондон они сидят в поезде, — по словам Бабс: «бухие в хламину», — и тут какой-то мужчина средних лет наклоняется к ним через проход и очень вежливо просит не шуметь. Слово «простите» уже готово сорваться у Бабс с губ, как Франни вдруг начинает орать — да-да, именно орать: «Были бы мы мужиками, ты бы никогда такого не сказал. Так что отвали! Понял, козел?!»

Вот это, я понимаю, злость.

Но я-то не такая. Я — хорошо воспитанная. Я — управляемая. Я держу себя в руках. По крайней мере, держала — до того момента, когда моя жизнь начала распускаться, словно дешевый свитер. Посмотрите на меня! Пожираю шоколад горстями как… э-э… моя мама. Презрительно кривлю губы. Когда в дело вступает шоколад, мамино чувство собственного достоинства моментально куда-то улетучивается. Она уже не может устоять. Как наркоманка. Помню, как однажды родители Бабс пригласили нас на ужин. С самого начала мама нарочито отказывалась от десерта, но потом, — подобно плохому плотнику, состругивающему с двери лишнее дерево, — срезала и отправила в рот девятнадцать «тоненьких щепочек» с шоколадного торта, после чего на тарелке осталась лишь одна «тоненькая щепочка». И тогда она воскликнула, обращаясь к миссис Эдвардс, съевшей всего один скромный кусочек под свой эспрессо: «Джеки! Тебе так повезло с фигурой!»

Не могу понять, как это вообще могло случиться со мной. Опираясь на ванну, прокручиваю в голове историю своего падения. Полное помешательство на еде, — и это после стольких месяцев строгого контроля потребления! Облом с Саймоном, затем — с Крисом, и вот теперь — с Энди. О господи, неужели все дело в мужчинах? Нет. Этого не может быть. Это не так. Фиаско с Саймоном — всего лишь примечание к моей дружбе с Бабс. Той, что дала трещину уже давно. Примерно в то время, когда Бабс познакомилась с Саймоном, а я села на диету. Злилась ли я тогда? Не помню, чтобы я что-то чувствовала. Разве что ошеломление. Жалость к себе в присутствии пары, столь беззастенчиво, откровенно, бесстыдно влюбленной друг в друга. И это притом что я была с Солом. Вполне приличным парнем, да, но вовсе не тем чувственным животным, что я мечтала видеть подле себя. А потом я встретила Криса — и это оказалось сродни пирсингу на языке, — и лишилась работы.

Как все запутано! И тем не менее, все, так или иначе, замыкается на Бабс. Что я чувствую по отношению к ней? Восхищение. Уважение. Любовь. Я обожаю Бабс. Вот только ужасно тяжело любить всем сердцем, когда тот, кого любишь, своей яркой, сверкающей жизнью лишь отчетливее высвечивает колдобины твоей собственной. Но, с другой стороны, это ведь только твоя проблема. А я взяла — и свою собственную проблему перенесла на Бабс. Дулась на нее. Как стыдно. Поступала с ней так, будто она передо мной в неоплатном долгу за то, что ее жизнь счастливее моей. Ну, зато теперь — благодаря моему поведению, — все стало как раз наоборот. Она думала, я на нее злюсь. Она так и сказала, когда отчитывала меня за мою худобу. Должно быть, я и вправду злилась на нее тогда.

Вжимаю голову в плечи, словно черепаха, прячущаяся в свой панцирь. Злость примитивна. Злость неприлична. Злость недостойна. Злость уродует лицо. От злости багровеют уши, кончик носа белеет, ноздри раздуваются так, что волоски вылезают наружу, злость выжимает из твоей кожи пот, — т. е. воду с мочой, — и получается, что ты вроде как обделалась всем телом. В злобе ты непроизвольно начинаешь плеваться, даже не замечая этого.

Страх — совсем другое дело. Когда ты боишься, твои глаза красиво расширяются, а грудь высоко вздымается, вводя в заблуждение окружающих, которые начинают думать, что твой бюст гораздо больше и пружинистей, чем на самом деле.

Или радость — ямочки на щеках и отличный цвет лица.

Меня всю передергивает. Внезапно хочется увидеть маму. Она просто незаменима, когда тебе плохо. Она обязательно скажет: «Все это чушь, дорогуша!» — и заставит тебя через силу веселиться. Мама никогда не станет ругать тебя в открытую, но ее эмоции будут бить через край, так что ты непременно прочувствуешь всю глубину своего позора: словно кубик льда скатится по позвоночнику. И ты будешь раздавлена. И вот тогда мама словно взорвется жизнью: примется ободрять, обхаживать, задабривать тебя, стараясь вновь вернуть в благодушное настроение.

Именно это мне сейчас и нужно. Силой заставляю себя подняться с пола и тащусь к телефону.

— Мама?

— Да, дорогая! А я весь день пытаюсь до тебя дозвониться! Чуть с ума не сошла! Ты в порядке? Что-то случилось?

— Нет-нет, ничего, прости, все нормально, спасибо, как ты?

— Коль уж ты спросила: я места себе не нахожу! Когда мы с тобой разговаривали в последний раз? Я знаю, милая, ты была занята, я не хотела тебя беспокоить, не люблю вмешиваться, не хочу, чтобы меня считали занудой, ты же знаешь, но у меня столько новостей, столько всего произошло, что я буквально в смятении!

Неужели в универсаме «Уэйтроуз» передвинули полки с птицей?