Бегство. Документальный роман

На практике все это означало, что надо принимать конкретные решения, и летом 1982 года я эти решения обдумал и принял. Мне нужен был аттестат с отличием, золотая медаль, хорошие рекомендации, и я прилагал все усилия, чтобы их получить. Осенью 1982 года, в пятнадцать с половиной лет, я вступил в комсомол. Хотя номинально в комсомол вступали на добровольных началах, в те времена в этой организации состояло подавляющее большинство советских юношей и девушек в возрасте от 14 до 28 лет. В 1982 году их число составляло более 41 миллиона человек – в стране с населением 267 почти миллионов. В нашем классе в комсомол вступили все без исключения. Тем не менее, несмотря на подталкивание со стороны школьного начальства и осмотическое давление сверстников, в принципе я не обязан был вступать в комсомол. Я сделал это сам, добровольно, с хладнокровным расчетом, и пошел в комсомольцы в конце осени 1982 года, одним из последних в нашем 9-м «А». Членство в комсомоле было частью продуманного плана. Некомсомолец сразу выделялся в потоке, а еврей, да еще и некомсомолец, – это дважды меченый и обреченный абитуриент.

Вы скажете: Что за абсурд! Cын отказников, внутренний эмигрант – и вдруг вступает в комсомол. На собеседовании в школьном комитете комсомола меня допрашивали с пристрастием. Среди молодых активистов попадались «идейные». Они истово верили в официальную советскую идеологию (или весьма убедительно притворялись адептами) и извергали полупереваренные выжимки из передовиц «Комсомольской правды». Но в школьном комитете комсомола состояли и другие – циничные и расчетливые ребята, которые уже в девятом-десятом классе обдумывали карьеру в партии и правительстве. Примерно таким же был районный комитет комсомола, где проходил второй этап собеседования. Один из местных комсомольских вожаков, который потом поступил в Московский институт международных отношений (МГИМО), где пестовали дипломатов и журналистов-зарубежников, спросил меня, что я думаю о «государстве Израиль». Помню, как, стоя перед комиссией, я отбарабанивал шаблонные, бессмысленные ответы про «израильскую агрессию» и «свободолюбивый угнетенный» палестинский народ.

Кроме аттестата, общественной работы и школьных рекомендаций, при поступлении в медицинский институт имел значение опыт практической работы и рекомендации от медработников, и я стал форсировать это направление. Через дорогу от нашего дома располагался комплекс московской городской больницы №52. В теплую погоду одурелые от скуки пациенты незатейливо развлекались тем, что снимали зеркала, обычное висящие в палатах над раковиной, выставляли их в окна и пускали солнечных зайчиков в квартиры нашего дома. Летом и весной меня нередко будили отблески слепящего света, врывающиеся в окна моей спальни из венерического отделения больницы. Было ли это предупреждением («не вздумай соваться в медицину») или банальной метафорой судьбы? Но я в те годы не прислушивался к намекам, не думал о дурных знамениях. С помощью отца, который «спланировал» букет гвоздик чиновнице, занимавшейся трудоустройством несовершеннолетних, я устроился на летнюю работу – санитаром в нефрологическом отделении больницы. Платили мне восемьдесят рублей в месяц; и подумать только, ведь были люди, которые каким-то образом жили на такую жалкую зарплату! (Для сравнения – скромная зарплата моего отца, эндокринолога в районной поликлинике, составляла около 180—200 рублей в месяц). Мало кто из советских подростков, да еще в крупных городах, работал летом; в те годы это не было принято. В отличие от наших сверстников в капиталистическом мире, нам полагалось «радоваться» советскому детству – ездить в летние лагеря, отдыхать на даче или на курорте, или просто болтаться без дела по городу. В больнице я работал два лета подряд, и ни разу не сталкивался с санитарами или уборщиками своего возраста.